Сын Сарбая - Шукурбек Бейшеналиев

Дардаке спросил:

— Неужели секретарь не похвалил тебя за то, что ты ходила в горы с малышами и этим помогала взрослым?

— Мне за это подарили косынку, — сказала Зейна.

Дардаке подумал и сказал:

— Давай вместе подадим заявление в комсомол. Тебе когда исполнится четырнадцать лет?

— Исполнилось как раз сегодня, — сказала девочка.

— А мне будет только в декабре.

— Мама сказала, что у тебя шея, как у юноши.

— Пойдем домой, — сказал он. — Как бы о нас не подумали плохо.

— Пойдем, — сказала она и совершенно неожиданно прибавила: — Знаешь, Дардаш, я до сих пор не могу забыть город Фрунзе. Хоть тут, в горах, и очень хорошо, но мама мечтает вернуться на свою швейную фабрику, а я обязательно поступлю в педагогический институт.

— А я хочу быть трактористом, — ответил Дардаке. — Или комбайнером.

— А может быть, ты еще передумаешь?

— Не знаю, не знаю…

Уже темнело, но воздух был теплым, ветерок только слегка шевелил косынку на голове Зейны.

Девочка шла по тропе. Подымаясь на зеленый холм, она все еще держала Дардаке за руку и даже слегка тянула его за собой.

Внизу, в юртах, гудели голоса и доносились сюда, как тихая музыка. Иногда звучал детский смех.

В темно-синем небе одна за другой вспыхивали звезды.

Часть вторая

ПРИЗВАНИЕ

ГЛАВА I

С середины ноября хмурое небо, нависшее над Джумгалом, сеяло и сеяло почти беспрестанно и днем и ночью белые хлопья снега. И кыштак и окружающие горы — все стало белым-бело. Даже тропки, протоптанные людьми между домов, в правление колхоза, к кооперативной лавке и к школе, были ничуть не темнее сугробов, что лежали по сторонам. Только потому и видны были тропки, что слегка поблескивали в свете дня. Шоссейная дорога, прорезывающая кыштак, и та лежала белая, как бинт. Низенькие, беленные известью домики, заваленные снегом, напоминали гряду снежных холмов. Труб давно не было видно, дымы очагов подымались из черных воронок в снегу, окошки подслеповато щурились из-под снежных козырьков. Чернели одни лишь тополя; высокие и разлапистые, они тянули во все стороны свои заиндевевшие, застекленные льдом ветви, показывая дальнему путнику, что здесь, под снегом, притаилось поселение людей.

Но как же все повеселело с января, когда очистилось небо, засветило солнце и установились крепкие морозы! Празднично засверкали стекла домов, заалели щеки ребят, да и взрослым людям мороз нарумянил лица, побелил брови и ресницы, заставил всех быстро ходить, бодро. И заиграло, зазвенело все вокруг. Сухой, прозрачный воздух разносил звон молотков кузницы, ржание лошадей, скрип шагов каждого живого существа. А как расшумелись воробьи! В пасмурные дни где-то прятались, появлялись только в одиночку, а с солнцем собрались в стайки, будто озорные мальчишки, и подняли трезвон, крик. Бурная речка Джумгал успокоилась, застыла. Школьники размели на ней снег и вот носятся по сверкающей глади. Кто на коньках, а кто и так — разгонится и катит, подбивая под ноги счастливчиков конькобежцев. Да, еще не у всех есть коньки, только вот теперь, на третий год после войны, стали их продавать в сельпо. И не каждый может купить. Сколько прорех! На что ни поглядишь — все нужно, всего нехватка…

У подножия холма, в верхнем конце кыштака Каирмá, растет особое какое-то дерево. Черноствольное и пушистое, с длинными гибкими ветвями. На удивление проезжим, не знакомым с этими местами людям, оно и зимой покрыто цветами. Не лежит на нем снег, и земля вокруг него черна, а кое-где пробивается в круге дерева свежая, ярко-зеленая травка. И чем морознее день, тем заметнее окутывает все это место прозрачный легкий пар.

Что за чудо такое? Раньше и правда считали это место не только чудесным, но и священным. Издалека приходили паломники, муллы жгли тут свечи и читали проповеди. То и дело раздавался предсмертный хрип зарезанного жертвенного барашка. А потом падали на колени и, скрючившись в молитве, просили о чем-то бога паломники. Между тем священное дерево — всего лишь плакучая ива, только очень разросшаяся. Видно, полезна ей вода вечного источника Карá-Су, что бьет из-под ее корней и летом и зимой. Да, вырывается прямо из-под дерева, но не подмывает его и не гноит, а питает и поддерживает. Как глубокая кипящая чаша этот источник. И вода его, закрытая тенью дерева, кажется аспидно-черной. Но стоит в ладони или пиале поднять ее к свету — сразу становится искристой и прозрачной. И по вкусу она лучше всякой другой воды — летом холодна до того, что ломит зубы, а зимой приятно теплая.

Истинная правда, что в прежние времена собирались сюда больные язвами и трясучкой, заики и немые. Однако считалось, что больше всего помогает источник Кара-Су нерожавшим женщинам. В последние годы поубавилось паломников. То ли потому так случилось, что районные власти распорядились снести глиняный мазар[25], стоявший возле ивы (в нем-то и собирали щедрую дань с доверчивых людей муллы и шейхи), то ли потому, что народ стал не так легковерен. Не съезжаются теперь сюда больные язвами и калеки, не устраивает никто пышных молебствий. И все-таки цветет ива над Кара-Су в любое время года. Издали видны разбросанные по всем ветвям красные и синие, белые и желтые цветы. Так что же это такое, в самом деле? Подойдите поближе, присмотритесь. Не цветы вовсе на дереве, а разноцветные тряпочки-лоскутки, которые отрывают от своего платья и подвязывают на ветки проезжие женщины. С этим обычаем, с приметой, что поможет их здоровью такая маленькая жертва, никто ничего поделать не может. Ну, да и ладно, пусть висят цветы-лоскутки, никому они не мешают.

А на том месте, где стоял «святой» мазар, прошедшим летом построил колхоз большой сухой и светлый коровник. Тут-то и проработал чуть ли не три месяца Сарбай, оставив вместо себя в высокогорном джайлоо сына своего Дардаке. Об этом мы уже знаем из предыдущих глав. Но вот об одной приятной новости, которую Сарбай скрывал даже от жены и сына, мы еще не знаем. Какую же новость скрывал от родных Сарбай? А вот какую. По соседству с коровником правление колхоза решило возвести двухкомнатный дом с дощатыми полами и с кухней. Теплый дом, красивый, добротный, под железной крышей. И решено было поселить в нем скотника с семьей.

Отлично придумано, но никому даже в голову не приходило — ни председателю артели усатому Закиру, ни главбуху, ни заведующему фермой, — что может в этом новом доме поселиться кто-либо другой, кроме Сарбая. Он уже многие годы пас колхозное стадо и считался хорошим работником. Вернувшись с трудового фронта, Сарбай мог бы попросить для себя должность овечьего чабана. Известно, что чабаны лучше живут, чем пастухи-скотники. По артельному уставу тот, кто пасет овец, если добивается хорошего приплода, в свое личное пользование получает до пятнадцати — двадцати голов. А это значит, что есть у чабана и шуба, и шапка, и мясо, и сыр, и брынза. Есть у него и деньги. Хоть и не большие, но не бедняком ходит умелый чабан. Как-никак основа основ тянь-шаньского колхоза было и будет овцеводство… Так вот, мог бы ведь, приехав с трудфронта, и Сарбай попроситься в чабаны. Но случилось не так. Стоило ему оказаться после долгих военных лет дома, тут же и вызвал его в правление усатый Закир:

— Плохо дело, Сарбай-ака! Без тебя мучились коровы. Сильно попортили ребятишки-пастухи коровье стадо. Сам знаешь — по мне, и вовсе не было бы общественных коров в колхозе. Пусть бы кому надо держал своих по домам. Овцы в горах — колхозу прибыль, а все остальное так… Да что говорить, районное начальство велит колхозу и коровье стадо развивать, и табуны конские, свиней даже нам навязывают, — мол, нечего ссылаться на мусульманские обветшалые законы. А начальству, сам знаешь, виднее. Так что берись, Сарбай-ака, сегодня же берись, Сарбай-ака, за стародавнее свое дело, принимай коровье стадо. Работай, а мы тебя не обидим!

Разве мог отказаться смиренный Сарбай? Он в тот же день и принял стадо. И с той поры, вот уже третий год, и летом пасет и зимой приглядывает… Так почему же не поделился он с женой и сыном радостью? Почему сразу не сказал, что строится не только коровник, но и дом для скотника? Не верил в свое счастье Сарбай, боялся отпугнуть. Так привык за свою жизнь к невезению, к невниманию, к бедности, что и тут подумал: «А ну как позовут на эту должность другого — помоложе и посильнее. Зачем зря будить у сына и жены надежду на переезд в новый дом?»

Но пришла осень, спустились с джайлоо все, кто жил в аиле на молокотоварной ферме. Пришел день, и сказал председатель Сарбаю:

— Бери лошадь, повозку, перебирайся в новый дом. Поздравляю и скот твой, и тебя, и семью твою с новосельем.

Конечно, хоть и молчал Сарбай, жена его Салима давно от людей знала, что колхоз строит для скотника дом. И Дардаке об этом слышал. Но и мать и сын сделали вид, что только сейчас, от отца, им стала известна радостная новость. Да, уж радость так радость. Светлый дом, чистые, гладкие стены, теплый деревянный пол, большая русская печь. Есть на что посмотреть и людям показать!