Сын Сарбая - Шукурбек Бейшеналиев

Зейна покачала головой:

— Эх, ты, неужели не понимаешь? Стой смирно, не крутись, не мешай маме. Она хочет добиться, чтобы одежда сидела на тебе складно, как на солдате, вернувшемся с фронта победителем.

Она, кажется, и правда восторгалась своим товарищем. Но смешинки то и дело сверкали в ее глазах, и Дардаке смущался все больше и больше.

Когда же наконец обмер закончился и Дардаке повернулся, чтобы уходить, Зейна спросила:

— А разве тебе не интересно, что тут без тебя произошло? Сядь и слушай, а я буду тебе рассказывать.

Но Сайраш сказала:

— Вы мне будете мешать, лучше идите погуляйте.

— Идем, идем! — обрадовалась Зейна и схватила неловкого парнишку за руку.

Уже темнело, но воздух был теплым, ветерок только слегка шевелил косынку на голове Зейны. Девочка шла по тропе. Подымаясь на зеленый холм, она все еще держала Дардаке за руку и даже слегка тянула его за собой. Внизу, в юртах, гудели голоса и доносились сюда, на холм, как тихая музыка. Слов не было слышно, никто не спорил, никто не стремился перекричать другого. Иногда звучал детский смех. Ни один ребенок в этот вечер не плакал. В темно-синем небе одна за другой вспыхивали звезды.

Дардаке послушно шел за Зейной. В голове его роились сотни вопросов, но задавать их он не решался. Зейна сказала, что будет рассказывать. Если она молчит — значит, так надо, нельзя нарушать условия игры. Тоненькая и обычно быстрая, Зейна сейчас ступала медленно и важно. Когда они поднялись на вершину холма, закатный луч озарил ее узкое лицо. Только сейчас Дардаке заметил, что шелковая косынка на голове у нее новая, цветастая.

— Тебе нравится? — спросила Зейна кокетливо.

— Очень! — искренне сказал Дардаке.

— А я смотрю на тебя — ты такой же, каким был раньше. Может быть, когда мама сошьет тебе новую рубашку и брюки, ты правда станешь похож на героя…

Дардаке помрачнел:

— Хочешь посмеяться надо мной? Для этого позвала?

— Нет, нет, я больше не буду. Садись на этот камень, а я буду стоять. Докладчики ведь никогда не сидят…

И она стала рассказывать. Все, что она говорила, было удивительно и неправдоподобно. Столько событий за один день. Ах, как жалел Дардаке, что его не было! Но может быть, так даже лучше. Если б он присутствовал тут, Зейна теперь бы не рассказывала, не стояла бы перед ним на холме. А в этом-то и состоит самое лучшее — в том, что она здесь, перед ним, увлеченная и радостная, смотрит ему прямо в глаза и говорит, говорит.

— Во время дневной дойки, когда все сошлись в аиле и не хватало только тебя и дедушки Буйлаша… — Зейна отвлеклась, и это помешало рассказу. — Дедушка, как назло, уехал сегодня за кумысом на коневодческую ферму и там заночует… Как же досадно, что его не было! Ему ведь тоже привезли подарок — премию за то, что в свои восемьдесят лет помогает женщинам на ферме. Ах, жалко, ужасно жалко, что мы тебе не показали теплый стеганый халат, который привезли в подарок дедушке…

— Зейнаш, рассказывай подробно, с самого начала, я все хочу знать. Кто приехал? Откуда? Наверно, не ангелы с неба?

— Ой, Дардаш, на двенадцати конях примчались всадники в серых, синих и черных непромокаемых плащах и в шляпах. У всех двенадцати были хорошие кожаные сапоги. Я нарочно смотрела — ни у одного ни одной даже маленькой заплатки. У всех под плащами были вельветовые костюмы, о которых давно забыли простые люди. Приехали с всадниками и четыре лошади, навьюченные тюками и ящиками, их разгрузили перед юртами. Женщины и ребятишки сбежались смотреть на приезжих. Но мы знали только двух из них — нашего председателя колхоза, усатого Закира, и завскладом Юнýса. Они держались тихо и скромно, впереди же ехал на черном скакуне — он единственный был не в шляпе, а в фуражке — настоящий витязь с разрубленной щекой. У него шрам идет отсюда и досюда…

— Это секретарь райкома партии Ахунбáев Мусá, — пробормотал Дардаке.

— И без тебя знаю. Лучше слушай. Ты его, наверно, видел только верхом на лошади, когда он проезжал через наш кыштак. Помнишь, все в школе говорили: «Герой, герой едет!» Он, может, и правда настоящий герой, но только если герои войны все такие, то это плохо. У Ахунбаева не оказалось на груди ни одного ордена и даже медали. Я со всех сторон глядела, глядела — думала, что, может быть, спрятались под лацканом пиджака. Наш усатый Закир со своим «Знаком Почета» и с медалью отличника животноводства казался гораздо важнее, но ты даже не поверишь, Дардаке, — наш Закир стал меньше ростом. Он ведь правда был всегда высоким? А в этот раз, когда спешился и стал рядом с Ахунбаевым, оказалось, что гораздо ниже. Или он нарочно становился в ямку, я не знаю. Наверно, не хотел казаться выше секретаря. Началось собрание. Восемь мужчин, из приезжих двенадцати, говорили по очереди и долго призывали еще лучше работать. Сперва председатель райисполкома, потом заместитель, потом завсельхозотделом, за ним главный агроном и главный зоотехник и кто-то еще главный. До нашего Закира очередь не скоро дошла, он немножко нас всех хвалил — и женщин-доярок, и твоего папку, и тебя немножко. После Закира дали слово твоему отцу, который так стеснялся, что не сказал даже, сколько обязуется получить телят и сколько молока от каждой коровы и какой жирности. Ему сделал замечание Закир: «Надо, товарищ, брать конкретные обязательства, а не отделываться общими словами». Но все равно твоему папке больше всех аплодировали. И тут он вдруг возьми и скажи, что все лето строил коровник, а настоящим пастухом-скотником был ты. Вот когда поднялся шум. Женщины стали кричать: «Верно! Наш Дардаке хорошо заменил отца, ушедшего на строительный фронт». — «А где этот озорник сейчас?» — спросил секретарь. И когда ему объяснили, что ты возишь айран косцам и уборщикам, и что тебе только тринадцать лет, и что ты хороший ученик, секретарь райкома вдруг взял слово. Вот тут-то я и заметила, что у него нет ни одного орденочка…

— А ленточки? — спросил Дардаке.

— Какие еще ленточки?

— Эх ты, девчонка! Не знаешь? Наше правительство для тех, которые имеют скромный характер, выпустило специальные шелковые ленточки на колодках, каждая со своим цветом. Если не хочешь ежедневно носить свои ордена — они же тяжелые и мешают работать, кроме того, их можно потерять, — ленточки их заменяют. Были у Ахунбаева ленточки?

— У него флажок был красный — депутатский значок. И много-много каких-то цветных черточек… Ой, ты бы слышал, что было, когда секретарь стал хвалить тебя за старание, назвал достойной сменой! Все как захлопают в ладоши, а мама твоя даже всплакнула от счастья. Я за тебя так волновалась и гордилась… немного. Но ты не очень воображай… Больше всех аплодировали не тебе, а моей маме. Она взяла слово после секретаря райкома, потому что он пригласил женщин высказаться. Ты бы слышал, как мама смело критиковала! Слушай, что сказала: «Вы, начальники, стоите тут на зеленом лужке, боитесь зайти в юрты скотоводов. Вам бы только покрасоваться в президиуме. Пойдите-ка лучше и посмотрите, как живет такой скромный труженик, как Сарбай, который всю войну работал на танковом заводе, а теперь пасет лучшее молочное стадо колхоза. Уже больше двух лет, как кончилась война, неужели мы не имеем права зарезать на мясо бычка или овцу, чтобы накормить наших людей? Скажите председателю: если бы почаще заглядывал на джайлоо, он бы узнал, что за все лето мы поели мяса один только раз — когда Дардаке поймал дикого козленка. Но разве только мяса мы хотим? В других колхозах давно провели на джайлоо радио, и люди слушают газетные новости и разучивают послевоенные песни. А в чем мы ходим? На нищих походить стали. Неужели нельзя позаботиться, чтобы к нам приезжали передвижные лавки? Текстильные фабрики давно работают не для армии, а для населения. В городах женщины стали одеваться по моде. Сами-то вы одеты хорошо». Секретарь первым захлопал в ладоши. За ним — все. Усатый Закир так хлопал, что руки у него стали красными, как гусиные лапы. Потом развязали тюки, раскрыли ящики. Тебе и твоему папке дали в премию двадцать четыре метра диагонали, моей маме — ситцу, дедушке Буйлашу — халат, старой Сакинэ, которая ворчит больше всех, подарили примус и обещали, что теперь к нам на джайлоо будут аккуратно возить керосин. Кроме ударников, и другим стали раздавать разные товары без денег, в счет трудодней. Все расписывались в длинных ведомостях, и не было почти никого, кто не получил хотя бы мыло, стиральный порошок или одеколон. Я спросила у секретаря комсомола Турганбáя, почему нам не возят сюда книжки для чтения. Он мне ответил, что вот вступишь в ряды комсомола и тогда возьмешь на себя нагрузку библиотекаря. Я согласилась.

Потом все пошли в вашу юрту, и опять началось — как в театре. Сперва все пили из выщербленных пиал кислый айран, который начальство не очень-то любит. Усатый Закир увидел шкурку куницы, которую ты поймал, а мой дедушка обработал. Председатель-то наш взял шкурку и говорит секретарю райкома: «Возьмите себе на тюбетей или жене на воротник». Ты бы видел, как возмутился секретарь: «Это что, ваша собственность? Что за байские пережитки?» Тут же подозвал дяденьку из треста «Заготживсырье» и спросил, сколько стоит шкурка. «Эта шкурка стоит тысячу рублей, — сказал заготовитель дяде Сарбаю. — Кроме того, вам, как передовому охотнику, обязаны дать пороху и дроби в кредит». Все опять заговорили, что это добыча принадлежит тебе, и секретарь был ужасно доволен, что среди молодежи есть такие всесторонние таланты. А я тоже подумала, что раньше даже не замечала, какой ты молодец…