Сказание о годах Хогэн - Автор неизвестен

Он достал четыре бумажных свёртка.

Матушка упала из паланкина на землю. Она прижала к груди пряди волос из прощального подарка и вскричала с выражением муки и страдания в голосе:

— Ох, Ёсимити! Прошу тебя! Меня должны были погубить вместе с ними. Хочу идти с ними по одной дороге! — и тогда все, вплоть до простых тонэри[503] и носителей паланкинов отжимали рукава от слёз.

Кормилицы, плача и плача, говорили:

— На обочины дороги страшно бросить даже один взгляд. Быстрее возвращайтесь домой! — и уговаривали её сесть в паланкин.

Матушка промолвила:

— Прежде всего, скажите мне, где люди погибли?

— На горе Фунаока.

— Тогда отправимся туда. Хоть это и бесполезно, я взгляну ещё раз на их безжизненные тела.

С этими словами она села в паланкин на берегу реки Кацурагава, а занятая приготовлением к переправе через реку, выбралась из паланкина и, так, чтобы никто не увидел, подняла с земли и сунула себе за пазуху камень. Стремясь как-то утешить себя, она всё говорила, плача и плача:

— Если бы все мои мальчики сопровождали меня сегодня утром, когда я отправлялась в Явата, не случилось бы ничего! Но как бы ни было мне горько, я не стану упрекать никого из посторонних, ни одного, ни двоих. Если бы я знала, что может случиться такое, мы отправились бы все вместе. Был бы со мной хотя бы один из детей, пусть бы мы даже и не убежали, мы во всяком случае взялись бы друг с другом за руки. Ещё сегодня утром я не понимала, как справедлива пословица, которая гласит, что по изнурённому лицу ребёнка можно понять всё. Если бы действительно храм великого бодхисаттвы Хатимана[504] дал рождение дому Гэндзи, бодхисаттва поклялся бы, что до самого конца будет защищать этот дом. Почему это я отправилась к Хатиману?! В эту пору, едва успев очиститься, творили молитвы и судья, и дети[505]. Если бы я сама не отправилась нынешним утром в Явата, я не скорбела бы сейчас о последних минутах своих детей. Какое печальное паломничество! — эти слова давались ей мучительно.

Плача и плача, она говорила:

— Я думала, как бы мне поехать на гору Фунаока и взглянуть на их безжизненные тела, но теперь их наверняка растащили собаки и вороны. Думаю, что скорее всего, востребовав и получив дорогие для меня их мёртвые тела, мне придётся гадать: вот рука Отовака, а вот нога Тэнъо. И равнина Магуй[506], и гора Торибэяма[507], и вечерний дым в окрестностях Дундай[508], а также новая и старая утренняя роса на северной Бо[509] всё это горечью звучавшие символы непостоянства, это то же самое, что гора Фунаока. Я хочу отправиться в Сага и Удзумаса[510], чтобы изменить свой облик[511], но на душе у меня было бы горько, когда бы монахи сообщили Тамэёси, стала ли внешность его жены хуже или лучше.

Попросив у носильщика паланкина клинок, она сама отрезала свои волосы, разделила их на много частей, вознесла моления буддам, богам и Трём сокровищам[512], и, завернув в отрезанные пряди волос камень, бросила его в реку. Потом пожаловалась:

— Будда проповедовал, что человеку в голову за один день и одну ночь приходит 800 миллионов 4 тысячи дум. Вычислять такое их количество было бы глупо. Сама я, считая, о чём я тоскую, бросила бы всё это вместе с прибрежным камнем, однако сколько тоски на душе нагромоздится ещё?! Я тоскую о господине судье, когда вижу человека в возрасте от 63-х до 78-ми лет. Больше того, мне кажется, что будущее моих детей продлится ещё долго. Если в этом бренном мире вести себя беззаботно, — сколько же мне лет в этом году, если вычесть детские годы? Глядя на людей ребячливых, я испытываю к ним любовь. Нет такого часа, когда бы я не продолжала испытывать чувство скорби о зарубленных, не думать о той боли, которую испытывали мои зарубленные дети! Если ввериться мирским учениям и, хотя бы один-единственный день прожить жизнью бессердечной, возникает опасность того, что грехи станут накапливаться. Поэтому я всё думаю, как бы погрузить мои страдания на дно реки. Я не сожалею о жизни собственной, но могу только желать вступить на Путь, выше которого нет[513], пусть Будда наставляет меня.

Плача и плача, она внезапно отказалась ехать в паланкине.

Все, начиная с кормилиц, из уст в уста передавали:

— Думается, что такова её неподдельная скорбь, однако от старых времён до нынешних существует множество обрядов расставания с супругом и разлуки с детьми, и, всё-таки, чтобы отказаться от жизни — это вообще случай беспримерный! В древности печалились и тосковали по отражению в зеркале 10000 ли облачной дороги до Хусэ[514], ночами, полными инея и лунного света, сердце болело в башне Яньцзы[515]. Закон причинной связи среди людей, страдания, вызванные разлукой с любимыми, принцип, по которому сначала умирают те, кто должен был бы умереть позднее, и позднее умирают те, кто должен был бы умереть раньше, не ограничивается людьми, которые дороги мне. И во время нынешней битвы супруга Вступившего на Путь помощника Правого конюшего Хэй[516] изволила проводить пятерых отца и детей; главная супруга господина таю из Левой дворцовой гвардии[517] разлучилась с четверыми — родителем и детьми.

Однако оплакивать человека — это не то же самое, что отрекаться от бренного мира. Все поменяли свой облик[518] и переоделись в монашеские облачения. Кроме того, те люди, которые вознамерились попасть в царство тьмы, желая пойти по той же стезе, что и близкие им люди, второй раз с ними не встретятся. Живые существа различаются между собою по Шести путям[519] и по Четырём способам рождения[520] —на котором из путей они повстречаются? Желание броситься в воду не только сильно помешает тому, чтобы самим стать буддами: кто же сможет тогда способствовать просветлению[521] господина Вступившего на Путь и наших мальчиков.

С такими всевозможными стенаниями она останавливалась у каждого речного обрыва и не отводила от него глаз. Дамы согласились с нею, и матушка казнённых детей продолжала:

— Я отреклась от бренного мира, но не лишу ли я себя тем самым возможности встретиться с ними в грядущем мире? Поэтому теперь мы и возвращаемся в столицу.

Сказав это, госпожа собралась сесть в паланкин, успокоила себя и, занявшись переправой через реку, отделилась от остальных и прыгнула с берега в реку. Кормилицы, ойкнув, тоже погрузились в реку. Было это после двадцатого дня 7-й луны, поэтому ветер с горы Арасияма опустил на реку туман, зачастили короткие дожди, уровень воды в реке поднялся, пучины и стремнины перестали быть различимы, с шумом пошли гулять по реке белые гребни волн, и под ними уже не распознать стало глубокие места, а на воде скоро никто не мог удержаться. В рукава одежд набрались камни, и, — о горе! — никто не успел и глазом моргнуть, как люди погрузились в воду.

Все, кто там был, бросились в реку, стали искать, и, долгое время спустя, из далёкого низовья реки подняли наверх уже бездыханные тела. Прекратилось даже едва заметное дыхание, поэтому и здесь всё стало дымом погребального костра, и останки эти отправили в храм Энкакудзи и положили вместе с Тамэёси и мальчиками.

В одной книге сказано, что мудрый вассал двум господам не служит, у верной жены двух мужей не бывает. Когда ведут себя мягко, то людям от одного человека наверху до десятков тысяч внизу — не приходится отжимать свои рукава от слёз.

ГЛАВА 3.

О том, как Новый экс-император изволил переехать в провинцию Сануки

В двадцать второй день той же луны из императорского дворца посланцем в храм Ниннадзи отправили курандо, Правого младшего управляющего делами Государственного совета, Сукэнага-асона. Говорили, что на следующий день он должен прибыть в провинцию Сануки

Новый экс-император давно уже стал размышлять, какой образ жизни ему вести, но полагал, что, если он примет постриг, вина его будет не столь велика. Он решил затвориться в горном селении поблизости от столицы; морские пути уходят влаль, разделяясь на восемь частей[522]; свои рукава Его величество изволил пропитать водами бурунов отхода судна, бегущего вдаль на десятки тысяч ри к облакам на юге; унылые мысли возникли в душе государя.

На следующий день, 23-го, поздней ночью благоволил он оставить монастырь Ниннадзи. Он сел в экипаж, принадлежащий Ясунари, прежнему губернатору провинции Мино. До места назначения экипаж сопровождал Садо-но-сикибу-даю Сигэмори. Вместе с Новым экс-императором прибыли три дамы из его свиты. После того как для него был вызван экипаж, они разом заголосили. Кто видел это, отжимали рукава от слёз. Государь, видя, как убиваются дамы, всё больше и больше падал духом.

— Господин наш, — плача, причитали они, — во время Вашей поездки Вы будете видеть из экипажа под тентом и с полушторами[523], как будут тянуться вдоль Вашего пути луна и гряды облаков, а перед экипажем следовать верховые телохранители, нести нелёгкую службу, при помощи голоса расчищая путь; воины, которые сегодня своё дело ведут неумело, как во сне увидят приближение государева экипажа. Так люди говорили сквозь слёзы.