Дело о полку Игореве - Хольм Ван Зайчик

– Попытались, – отрывисто отвечал Чу. Нагнулся к своей сумке, неловко раздернул молнию и достал пластиковую банку с крышкой и ручкой, которую несколько часов назад вручили ему Баг и Богдан. Сначала Богдану показалось, что банка пуста. В ней не было даже воды.

Потом он увидел, что по дну расплывается тонкий слой почти прозрачной, отвратительной на вид слизи.

Чу водрузил банку прямо на стол. Прямо подле своей чашки. Богдана слегка затошнило.

– Вы помните, я сразу предположил, что это ни много ни мало – неизвестный науке вид. Ошеломляющий размер… цвет… Мы с прером Сыма сперва просто осмотрели ее – и, в общем, убедились, что она могла оставить на коже человека те самые следы, остатки которых мы наблюдаем на фотографиях. Просто по размеру. Но затем мы попытались тщательно исследовать ротовую полость пиявки… – Богдан заметил, что руки у Антона Ивановича опять задрожали. Чу помолчал, нервно пожевал губами. – Словом, так. Первая же попытка прикоснуться к телу животного инструментами и взять крохотный образец ткани – привела к полному саморазрушению пиявки. Она немедленно обернулась комом бесструктурной массы. Вот, вы видите ее перед собой. Эта слизь – все, что осталось.

Богдан уставился на банку.

– И что это значит?

– Это значит, что мы столкнулись с положением особой важности, – бесстрастно сказал лекарь Сыма. – Это значит, что наступают новые времена, а мы к ним не готовы. Открыть посреди Александрии в обыкновенной банке новый вид пиявки – это бы еще куда ни шло. Но то, что пиявка не позволила себя изучить, однозначно свидетельствует… – Он огладил бородку. – Это искусственно выведенное существо. С совершенно неизвестными нам и, возможно, очень опасными свойствами. Во всяком случае, саморазрушение при угрозе исследования посторонними – явно запрограммированное свойство. – Он запнулся. – При укусе пиявка выделяет в кровь жертвы множество веществ и ферментов. Как правило, полезных человеку. Недаром пиявки так широко используются в лекарском деле. Но кто знает, что выделяет такая вот пиявка? Может, вещества, вызывающие безумие? А теми средствами, коими мы располагаем, их в принципе невозможно обнаружить. И уж тем более им противустоять.

В гостиной стало тихо. Шум ночных повозок на улице Савуши тоже уж затих; тишина наступила мертвая.

– Кто и как мог вывести такую пиявку? – спокойно спросил Богдан.

– В Ордуси – никто, – решительно ответил Чу. – Это, несомненно, результат работы генно-инженерных дел мастеров, а в Ордуси подобные исследования девять лет назад были запрещены как богопротивные и человеконарушительные.

– А у варваров?

– С подобными вопросами, – кривовато усмехнулся Сыма, – не к нам.

– На теле погибшего Ртищева подобные следы не были обнаружены?

Сыма задумчиво покивал.

– Мне эта мысль тоже пришла в голову. К сожалению, от удара сначала о стекла, потом о брусчатку тело так искалечено… – Так, – Богдан встал. Неторопливо прошелся по гостиной. Обернулся к напряженно ждавшим научникам. – То есть, называя вещи своими именами, против нас начата биологическая война?

– Да, – сказали Чу и Сыма в один голос.

– И мы даже не знаем, кем?

– Да, – сказал Чу.

– И у нас нет никаких средств защиты?

– Нет, – сказал Сыма. Богдан сглотнул.

– Спасибо, единочаятели, – сдержанно проговорил он. – Это очень существенные и очень своевременные сведения.

Научники как по команде встали.

– Надеюсь, вы понимаете, что все это должно остаться между нами.

– Поэтому я и не хотел говорить по телефону, – заметил Чу.

– Последний вопрос. Кто у нас занимался подобными исследованиями до их запрета?

– Крякутной, главным образом, и его институт, – не задумываясь, отвечал Чу. – Полтора десятка лет назад мы были первыми в этой области. Но когда наметились явные возможности прикладного применения генно-инженерных дел, началось широкое обсуждение… И за воспрещение исследований решительно высказался именно сам Крякутной. Сколько я помню, это и оказалось решающим.

– Где он теперь?

– Ни малейшего представления. Вам нужно, еч Оуянцев, поговорить со специалистами. Мы ведь только прикладники…

– В таком случае – еще раз спасибо. – Богдан коротко поклонился обоим научникам сразу. Те ответили сообразно и двинулись к двери в прихожую. И тогда Богдан, не сдержав брезгливости, напомнил:

– Банку заберите. Тут она уж совсем ни к чему.

Проводив гостей до выхода из апартаментов, Богдан вымученно улыбнулся выглянувшей в прихожую жене, сказал: «Ты ложись, если хочешь. Я еще немножко поработаю… » – виновато пожал плечами в ответ на ее надутые губки и, вернувшись в кабинет, взялся за телефонную трубку. На душе визжали и скреблись когтями черти. Богдан вспомнил, где сам видел такие же синяки. Не просто слышал о них, но – видел сам.

– Рива Мокиевна, добрый вечер, – поспешно проговорил он, заслышав в трубке девичий голос. – Это Богдан, простите, я так поздно…

– Я всегда вам рада, Богдан Рухович, – напевно отвечала девушка, – и папенька, я уверена, тоже. Что-то случилось?

– Да нет. Просто проведать Мокия Нилыча…

– У нас все хорошо.

– Он уже спит?

– Нет, что вы! Читает что-то… Хотите поговорить?

– Да.

Раби Нилыч ответил почти сразу.

– Шалом! – бодро, хоть и по-прежнему чуть хрипловато пророкотал он в трубку. – Все трудишься?

– Нет, что вы, Раби Нилыч… Наоборот. Притомился нынче, вот и думаю, а не последовать ли мне и впрямь вашему примеру? Только очень уж я всяких тварей недолюбливаю…

– Ну, там же не всех тварями лечат, – Мокий Нилович сразу понял, о чем пошел разговор. – Широчайший выбор способов и средств…

– Выбор-то выбор, а вдруг предложат именно животворное общение? Я хотел спросить…

– Ну?

– Они, пиявки-то эти, очень большие?

– Богдан, смешной ты, ей-богу. Ты что, пиявок не видал? Да они в любом болотце кишмя кишат, у меня в пруду и то, верно, есть…

– Что, самые обыкновенные?

– Самые обыкновенные. Они ж у меня на груди по сорок минут сидят, сосут, перед самым моим носом. Насмотрелся…

– А вам только на грудь ставят?

– Только на грудь.

– А на затылок, или на спину, или паче того…

Раби Нилыч засмеялся.

– Не хочешь чужих допускать туда, куда только женам доступ? Не бойся. Ну, смотря по недугу, конечно… но мне – только на грудь. К бронхам поближе…

– А вам еще их будут ставить?

– Завтра последний раз. Говорят, после завтрашнего – забуду вовсе, каким концом сигарету ко рту подносить.

– Раби… – нерешительно и оттого неубедительно сказал Богдан. – А может, ну его? Вы и так уж почти что бросили… Экий вред – ну, выкурите две-три за день… Ну и что?

– Богдан, я тебя не узнаю, – удивленно проворчал Раби Нилыч. – То ты на мой дым бросался, аки Свят-Егорий на змия, а то… Что стряслось?

– Да нет, – сказал Богдан. Пользуясь тем, что собеседнику его не видно, он вытер покрывшийся холодной испариной лоб. «Непохоже, – подумал Богдан. – Полная чушь в голову лезет. Правда, какие пиявки на затылке, человек видеть не может – но ведь ему на затылок и не ставили. Вон как браво язвит, совсем не похож на безумца… »

– Ничего, Раби Нилыч, – успокоенно проговорил он. – Ничего. Я так. Всегда, знаете, хочется как лучше.

– Знаю, – с симпатией ответил Мокий Нилович. – Уж тебя-то я знаю. Ты не забывай старика, заглядывай почаще.

Положив трубку, Богдан некоторое время сидел, выбивая пальцами на лаковом подлокотнике марш из третьего акта пьесы «Персиковая роща» и глядя прямо перед собой. «Скоро от собственной тени шарахаться начну, – подумал он. – А ведь еще Учитель в седьмой главе „Лунь юя" заповедал: „Благородный муж безмятежен и свободен, а мелкий человек недоверчив и уныл…»[40].

И Богдан, решительно отбросив несообразные подозрения, припал к «Керулену».

Всенародную дискуссию он помнил так, словно происходила она вчера – столь яркими были тогдашние события. Но помнилось, увы, совсем не то, что следовало обдумывать теперь, а бесконечные страстные споры юнцов и юниц, гомон умудренных сторонников и противников на всех телеканалах, яростные столкновения мнений даже на просительных участках в день голосования… Теперь же следовало взглянуть на то время иначе.

Действительно, девять лет назад в течение почти полугода всю Ордусь, и главным образом – Александрийский улус, сотрясали обсуждения, суть которых сводилась к следующему. Допустимо ли продолжать научные изыскания, в результате коих человек, ограниченный в способностях предвидеть последствия пусть даже самых благих дел своих, да и – что греха таить – не всегда чистый в помыслах, получит возможность, как бы уподобляясь Всевышнему, а на деле – получая лишь божественные средства и по целям своим оставаясь все тем же человеком, кроить и перекраивать тварей земных, будто это наборы деталек для детских настольных игр или креп-жоржет какой-нибудь на платье девчонкам?