Золотой медальон - Марта Шрейн

— Проходите, — сказала она, вглядываясь в лицо Аристарха.

Я представил его. Она пригласила нас к столу, угостила чаем и печеньем и спросила Аристарха, не глядя на меня:

— Так, чем обязана? Какое у вас ко мне дело?

Аристарх напомнил ей о знакомстве с ее дедом. О том, как он ухаживал, в ее отсутствие, за его могилой. Сказал, что припоминает и ее, такой еще тонкой былинкой. Сделал ей комплимент по поводу ее нынешнего вида. Эля улыбнулась ему, но, чувствуя, что я не свожу с нее глаз, тут же стала серьезной и повторила свой вопрос. Аристарх ответил просто:

— Григорий Алексеевич приглашает нас с Вами отдохнуть в одном большом красивом особняке на юге. У него там дела, а я рад там отдохнуть. Но двоим мужчинам не справиться, нужны женские руки. А у вас тоже, кажется, отпуск. Не могли бы вы составить нам компанию? Если да, то требуется ваш паспорт, чтобы взять билеты на самолет.

Эля удивленно переводила взгляд то на Аристарха, то на меня, и вдруг, как ребенок, жалобно спросила нас обоих:

— А море там будет?

Узнав, что там и море, и скалы, и сады, обрадовалась. Но насмешливая улыбка скользнула по ее лицу, когда она снова взглянула на меня. Что могло означать — «Напрасно надеешься». Я был наготове и ответил ей твердым взглядом, в котором был вызов. Мысленно я передал ей: «Посмотрим, чья будет победа в этой игре! Теперь, когда я покончил с твоим Гошей Кузнецовым и знаю о тебе почти все, а ты обо мне еще ничего не знаешь, козыри в моих руках!» Умоляюще сложив руки скорчил такую мимику, что Эля рассмеялась. Я понял, лед между нами растоплен, но она не желает признаваться ни себе, ни мне, что провела ночь в моей постели. И мне эта игра нравилась. Мы понимали друг друга без слов.

Через три дня мы уже летели на юг. А несколькими часами позже катили автобусом к моей усадьбе. Эля откровенно восхищалась при виде буйной зелени и берега моря. Между нею и мной сидел Аристарх и улыбался. Он хорошо перенес дорогу и тоже радовался за нас, вероятно, вспоминая свою молодость, и чувства, которые в это время переживал.

Пелагея Степановна встретила меня на автобусной остановке, как родного.

— Найденыш приехал! — воскликнула она, обнимая меня.

Я представил Элю, как свою сотрудницу и помощницу, а Аристарха — ее дедом и достойным человеком, воевавшим еще с Колчаком.

По дороге в поместье, Пелагея Степановна рассказала моим попутчикам, каким маленьким и беспомощным подкинули меня. А Эля при первой возможности ехидно шепнула мне:

— Вы оказывается подкидыш, Григорий Алексеевич!

Я скорчил виноватую рожицу, А Пелагея Степановна и на следующий день все радовалась моему возвращению домой (санаторий она считала своим домом). И продолжала рассказывать Эле и Аристарху подробности моего появления в санатории, почти тридцать лет тому назад, не забывая рассказывать и о моих детских годах.

Эля снова язвительно шепнула мне:

— Теперь, Григорий Алексеевич, я все о вас узнаю!

А Пелагея Степановна от радости встречи со мной торопилась вспоминать мою жизнь во флигеле с матушкой, как хорош был парк, когда сначала Мария его подметала, а потом и «Гришенька».

— Так вы, Григорий Алексеевич, были хорошим дворником? — спросила Эля и столько лукавства было в ее тоне. Я пожалел, что не нахожусь с нею наедине. Но тогда она не посмела бы безнаказанно говорить со мной в таком тоне. А Пелагея Степановна перевела разговор на свои болячки, коим уже не было числа. Посмотрела на Элю, черной завистью позавидовала ее молодости и как простая женщина из народа, пообещала ей в старости все свои болезни таким тоном, что я, не будучи суеверным, сложил фиги в карманах, и три раза, как мне показалось, незаметно поплевал через левое плечо. Эля это заметила и повторила этот ритуал и тоже поплевала.

— Ну наконец–то мы нашил общий язык, — прошептал я ей и уже, чтобы остановить поток жалоб на здоровье старой кавалеристки, предложил Эле и Аристарху пройти к могиле моей приемной матушки.

Пелагея Степановна сопровождала нас. Старуха что–то в газетах вычитала, или кинофильмов про гражданскую войну насмотрелась, и ее понесло, как героически сражался здесь молодой красноармеец. Прежде, чем погибнуть, он расстрелял здесь не менее тридцати белогвардейцев. Этот герой был мужем юной Марии, которая до самой смерти оставалась ему верна, и найденышу, то есть мне, дала имя и фамилию своего мужа. Она все говорила и говорила, а я уселся на скамейку и, как когда–то матушка гладила рукой могильный холм своего генерала, так и я провел рукой по яркой изумрудной, еще невысокой траве на могиле моей бабки. Эля с Аристархом отошли в сторону и любовались цветущим парком.

— Слышишь, Гриша, — прервала мои воспоминания Пелагея Степановна, — пойдем, с дороги покушай, да гостей своих к столу зови. Я уже позвонила твоим одноклассникам, скоро подойдут. Навещали меня, про тебя спрашивали. А ты все не писал и не писал. — укоряла она меня.

— Не люблю я письма писать, звонил же вам! — ответил я, вставая со скамьи.

К ужину пришли Костя с женой и Настя с мужем. Костя очень гордился тем, что работает в поселковом совете председателем, а его жена там же — секретарем–машинисткой. Настя тоже дала понять, что «вышла в люди». «Мать грамоты не знала, а я — мастер мебельного цеха», — хвасталась она.

Костя, подвыпив, признался:

— Когда Пелагея Степановна позвонила мне, я не стал всех одноклассников звать. Так, кто спился, кто еще что–то И говорил, говорил о себе. Самое забавное оказалось для Эли то, что и его фамилия, и фамилия Настиного мужа, были Томилины, как и у меня. Эля удивилась и тому, что деревни по дороге, когда мы ехали автобусом, встречались с похожими названиями: «Томилино», «Большая Томилинка», «Малое Томилино».

Костя объяснил ей:

— Здесь княжеские владения были и население — были их крепостные, все Томилины. Церковь Томилиных до сих пор стоит. Ничего, ждем, когда поп помрет, тогда и приход закроем. Ну, и люди, конечно, сплошь Томилины. Особенно, в Большой Томилинке. В тридцатых годах, когда уже колхозы организовали, разобраться кто есть кто, удавалось с трудом. Рассказывают, когда из центра «партейного» рабочего прислали, он это дело быстро разобрал. Одним велел оставаться на этой фамилии, другим велел писаться Волковыми, а светловолосым — Белыми, темноволосые — Черновыми должны были стать. Хоть малограмотным был, а слыл остроумным. Ну, и почитай во времена крепостного права от этих князей не мало детей в крестьянских избах нарождалось, на правах первой ночи. Вот и я, наверное, из тех княжеских кровей! — спесиво закончил свои познания Костя.

Пелагея Степановна, ревнивый хранитель Советской власти, сделала ему замечание:

— Стыдно, Константин Петрович! Вы же член партии. Лучше бы гордились своим дедом–красноармейцем, да отцом–солдатом, что погиб в Великую Отечественную. Неграмотные были, а герои.

— Да, это я шучу, — отрекся Костя от своих слов.

Я же, приглядевшись к Косте, нашел кое–какие дедовские черты и поверил, что, видать, соблазнился мой прапрадед смазливой молодой крепостной крестьянкой. А то бы откуда, из ленивой и не просыхающей от пьянки, крестьянской семьи, вышел такой вот Костя. Правда, в школе, помнится, он ругал на уроках, на чем свет стоит, Белую гвардию и всю династию царей Романовых, а заодно, местного барина, генерала, князя Томилина.

Настя, когда–то неравнодушная ко мне, ревниво разглядывала Элю. Муж ее, тракторист Васька Томилин, уж совсем не вписывался в эту господскую гостиную. Ни он, ни его трактор никогда еще трезвыми не были. И за то, что Настя его сдерживает и не дает выпить лишнего, а на столе вон сколько водки и вина, достанется ей от мужа дома по первое число.

Одноклассники, порядком, надоели мне. Разогнать их можно только с помощью скучных им классических романсов. И я пошел к роялю.

— Гриша, — обратилась ко мне Настя, — ты сыграй что–нибудь народное. В школе ты хорошо на концертах играл и пел.

— Григорий Алексеевич, вы еще и поете? — удивилась Эля.

Я поклонился ей и сказал:

— Только для прекрасных дам!

Имея в виду ее, одну прекрасную даму.

Сначала я играл на рояле, но после, забыв про всех, пел уже песни только для Эли из репертуара знаменитого Козина: «Счастье мое, я нашел тебя…» Все для тебя, и любовь, и мечты…» Все, ты моя любимая, посмотри, наша юность цветет….»» Радость моя, мы с тобой неразлучны вдвоем, мой цветок, мой друг…»

«О, эти черные глаза меня пленили…»

… О, эти дивные глаза. Кто вас полюбит, тот потеряет навсегда и сердце и покой…»

Я пел для Эли, наблюдая ее реакцию, но не упускал из вида Аристарха. Старый мичман устало улыбался, ему пора было с дороги отдохнуть. Одноклассникам от моего пения стало скучно. Предложив им еще раз выпить за встречу и, показав на Пелагею Степановну и Аристарха сказал: