Изгои - Маргарет Мерфи

– Возможна тысяча причин. Понимаешь, я подумала о том, как это могло произойти, а не почему.

– Ну ладно, – сказал Рикмен. – Я слушаю.

– Для большинства людей все иммигранты на одно лицо. И если кто-то присвоил ее карточки на получение пособия… – Грейс склонила голову. – Она к тому же не жила в предписанном ей временном жилье.

. – Ну да. – Он жевал в задумчивости. – Ее там несколько недель не видели.

– У чиновников по этому поводу совесть чиста, – продолжала Грейс. – Ищущие убежище должны постоянно проживать по предоставленному им адресу, в противном случае они лишатся пособия и всех остальных преимуществ.

– Но власти не узнают о подобных случаях, поскольку другие иммигранты не спешат сообщать об этом. Да и потом: София получала пособие, так же как и почтовую корреспонденцию, – перебил Рикмен.

– Возможно. А возможно, кто-то взял ее почту раньше нее и получил деньги от ее имени.

– Это действительно возможно, – согласился Рикмен со вздохом. – Почему она ушла из своего временного жилья, рискуя не получить статус беженки?

– Наркотики? – предположила Грейс.

– Мы все еще не получили токсикологическое заключение, но патологоанатом сказал, что явных следов интоксикации не было.

– Явных может и не быть, – сказала Грейс. – Люди подсаживаются на кокаин или героин чрезвычайно быстро, и поначалу признаки наркотической зависимости незаметны.

Рикмен кивнул:

– Я проверю это в первую очередь.

Он закончил есть, аккуратно положил нож и вилку. Когда он снова заговорил, Грейс почувствовала, что ему неловко, возможно, даже стыдно.

– Твоя подруга, Наталья…

– Да?

– Она по характеру своей работы должна знать людей, к тому же она сама беженка…

– Скажи, а ты не предлагал ей сотрудничать с полицией?

Рикмен кивнул. Грейс вспомнила сцену, которую устроила Наталья в кабинете в тот день, когда она упомянула Софию Хабиб.

– А ты не помнишь, как она из-за тебя разнервничалась, Джефф?

– Ну, если бы ты ей объяснила…

– Объяснила что? Что ты хочешь, чтобы она доносила на людей, которые ей доверяют?

– В твоих устах это звучит зловеще.

– А как иначе, если иммиграционный чиновник при поддержке полиции может в любое время постучать в твою дверь, даже среди ночи, и отправить тебя в тюрьму?

Рикмен отозвался скептически:

– Но ведь не без причины.

– Не ответил на письмо? Пропустил собеседование? Я не назвала бы это причиной, особенно если письма написаны на английском и, возможно, получатель ничего не понял.

– Вот поэтому им и предоставляется бесплатная юридическая помощь. За это и получают деньги солиситоры[8].

Она подняла брови.

– А если солиситор высылает предписания всего за неделю, не отвечает на их звонки и все услуги оказывает с опозданием? – Она остановилась, внимательно глядя на него. – Ты что, не знал? – спросила с удивлением.

Он пожал плечами и поднялся помочь ей с посудой:

– Я считаю, система устроена с большим к ним сочувствием.

Грейс фыркнула:

– Сочувствие! Не смеши меня!…

– Ну, будет. Я на их стороне, Грейс. Я только пытаюсь найти возможность предотвратить дальнейшее кровопролитие.

– Я знаю это, Джефф, – сказала Грейс с убеждением, – но они не верят тебе. Они даже друг другу почти никогда не верят. – Она вздохнула и продолжила: – Никак я не пойму, что заставляет человека постоянно искать различия между собой и… другими. Это начинается на спортивных площадках, а заканчивается в местах массовых расстрелов. Семья, нация, раса. Высокие понятия. Но в конечном итоге значение имеет только биохимическая реакция: совместима чья-то кровь с твоей или не совместима. Если речь идет о жизни и смерти, кого волнует, к какой расе принадлежит донор?

Рикмен нахмурился:

– Я никогда об этом так не думал. Мне кажется, что дело не в совместимости, а в возможности отождествления себя с какой-то группой – тогда не чувствуешь одиночества.

Он отлично знал это по себе: в университете он то и дело записывался в общества и спортивные команды, практически каждый курс в новые, пытаясь найти группу, в которой не чувствовал бы отторжения. В результате он почувствовал себя на месте, только когда поступил в полицию. Здесь он обрел ощущение собственной значимости и семьи. То, чего он раньше никогда не испытывал.

– Но принадлежность к одной какой-то группе, классу, расе или нации автоматически отделяет тебя от других, – признал он.

– И порождает предрассудки и представление об избранности, культивирует преданность не всегда достойным идеалам, – продолжила его мысль Грейс.

Рикмен сгреб последний кусок своего тоста в корзину и сложил тарелки в посудомоечную машину. Этот разговор вернул его к неприятным воспоминаниям об истории с пропажей крови, об истинных причинах которой он так и не мог заставить себя рассказать Грейс.

– А преданность идеалам приводит к поискам компромисса, – сказал он, зная, что говорит двусмысленно.

– В области нравственности?

Он улыбнулся:

– Ты же осуждаешь меня за осведомителей.

Грейс на улыбку не ответила.

– Мы опять вернулись к работе?

Он взглянул на Грейс – она давала ему шанс признаться.

– Ведь не только врачи соблюдают конфиденциальность, – сказал он с усмешкой, переводя все в шутку.

Боль и разочарование блеснули в ее глазах.

– Тобой движет только необходимость сохранять конфиденциальность или инстинкт самосохранения?

– По правде? Понемногу и того и другого. – Он привлек ее к себе и поцеловал.

Немного погодя она прервала поцелуй и положила голову ему на грудь:

– Ты же знаешь, что можешь доверить мне все? Знаешь, Джефф?

– Конечно.

Но есть вещи, о которых он никогда не сможет ей рассказать. Грейс по роду своей деятельности, да и по характеру своему, просто не способна до конца его понять: недоверие, подозрительность, жестокость – это, увы, его мир. Как вспышка – его окровавленный кулак врезается в чужую плоть. Брызги слюны и крови. Вопли боли и страха. Как он сможет оправдать такого рода нравственный компромисс?

Глава 21

Мирко Андрич припарковался на стоянке для жильцов дома, в котором он снимал квартиру. В этот момент какой-то человек выскользнул из тени дверного проема и заспешил в его сторону. Шаловливый ветер подхватил полы расстегнутого пальто Андрича и захлопал ими, приглушив звук шагов за спиной. Андрич продел верхнюю пуговицу в петлю, нагнулся в салон за портфелем и захлопнул дверцу.

Неизвестный напал на него, когда он повернулся в сторону дома. Неясное движение на краю поля зрения заставило Андрича инстинктивно поднять руку.

Нападавший с силой ударил его, но Андрич сумел перехватить руку.

– Боже! – воскликнул он. – Наталья?

– Ты не имел никакого права! – кричала она.

– О чем ты? – спросил он, держа ее за запястье.

– Сам прекрасно знаешь! – Она сверкнула на него глазами, безуспешно пытаясь освободиться.

– Это оттого, что я разговаривал с доктором Грейс? Ну прости меня, Таша… – произнес он на их родном языке. – Я всего лишь…

– Простить тебя?! – воскликнула она. – Я ведь знаю, что тебе надо. Ты выясняешь, как много я ей рассказала.

Андрич отпустил ее, и она чуть не потеряла равновесие. Он хотел поддержать Наталью под локоть, но она резко вырвала руку.

– Ты мне не веришь, – угрюмо сказала она.

– Зайдем ко мне, – предложил он. – Выпьем. И поговорим.

Она насупилась, еле сдерживая слезы, и он подвинулся ближе. На этот раз она позволила ему дотронуться до своего плеча. Затем он, изогнувшись, поставил на землю портфель и обнял ее. Поначалу она сопротивлялась, затем затихла и начала тихонько плакать.

– Таша, уже очень поздно. Пойдем.

– Я не могу пойти с тобой, Мирко.

Она стояла неподвижно, безвольно свесив руки вдоль тела, а он целовал ее прекрасные темно-каштановые волосы. Сейчас они были не короткие, как в дни их знакомства, а длинные и вьющиеся. Она пахла соленым воздухом и осенним лесом. Неожиданно она освободилась из его объятий и крепко обняла сама.

Немного погодя она отодвинулась, чтобы взглянуть на его лицо.

– Ливерпуль стал моим домом, – сказала она. – Я не хочу возвращаться в Лондон. – В ее глазах он увидел ужас прошлого.

Для Натальи Лондон означал иммиграционные власти, офисы солиситоров и бесконечные вопросы об одном и том же. Отказы, недоверие, снова вопросы, пока боль не становилась такой страшной, что не давала ей говорить. Отчеты иммиграционного чиновника содержали бесстрастные сообщения о том, когда она начинала плакать, когда просила сделать перерыв, когда перестала отвечать.

Позже она рассказывала ему, что, когда пыталась говорить, горло будто сжималось и она едва могла дышать. Долгое время после этих изнурительных допросов ему приходилось нянчиться с ней, а Наталья, немая и страдающая, писала ему благодарные записки, где слезы кляксами покрывали бумагу.