Госсмех. Сталинизм и комическое - Евгений Александрович Добренко

те же идеальные слушатели и зрители, которые будут смеяться над нелепыми героями кинофильмов-комиксов — или над тем, что у некоторых, например у товарища Зиновьева, в голове «путаница, каша и неразбериха», а сам он занимается «фокусами»:

Вот в чем секрет упражнений т. Зиновьева насчет забвения интернациональных задач нашей революции нашей партией.

Вот в чем секрет фокусов, путаницы и неразберихи у т. Зиновьева.

И вот эту невероятную путаницу, эту кашу и неразбериху в своей собственной голове т. Зиновьев имеет скромность выдавать за «настоящую» революционность и «настоящий» интернационализм оппозиционного блока.

Не смешно ли все это, товарищи?[236]

Зиновьев смешон буквально по-детски — и потому, что оказывается ребенком, запутавшимся в мире взрослых, пытаясь выдать «путаницу и неразбериху… за „настоящую“ революционность», и потому, что приглашение посмеяться («Не смешно ли все это, товарищи?») ставит самих «товарищей» в положение детей, которым взрослый объясняет, кто хороший, а кто плохой, и над чем следует смеяться.

Исходная точка аргументации вождя в данном случае, как и в других процитированных выше отрывках из речи, — тезис, основополагающий для всего сталинского (и вообще тоталитарного) дискурса: простота и правда неразделимы; пусть грубая, но все же истина — на стороне не боящихся говорить просто и прямо и тех, кто готов смеяться, превратившись из участника события в со-участника кампании по срыванию масок с хитроумных врагов. Смех публики, конечно, может быть вызван незамысловатыми насмешками, однако в контексте общей политики раскрытия истинной сущности и наказания врагов логично предположить, что он в неменьшей степени сигнализирует о снятии напряжения, которое было связано с непониманием, ощущением неясной угрозы. Этот смех выражает удовольствие от сознания того, что тайное стало явным, что вновь обретено чувство целостности и ясности, что мир стал простым и понятным — таким, каким его стремятся видеть, опять же, дети.

Раскрыв истинный смысл слов и дел оппозиционеров, Сталин выступает как автор того, что на английском называют fiction — и не только потому, что начиная с конца 1920-х годов язык и действия закона и связанных с них структур будет все больше зависеть от выдуманных историй, но и в оригинальном значении корня fingere как оформления, придания структуры[237]. И здесь не обойтись без еще одного английского термина: речь Сталина определяет основы plotting, которое будет в центре событий следующего десятилетия. Plotting в значении «заговор» относится, безусловно, к ключевой юридической фантазии сталинизма; что же касается второго значения понятия plot (структурированный сюжет рассказа), то его связь с законополагающим дискурсом менее явная; тем не менее она есть, и немалая. Теоретик литературы Питер Брукс начал свою монографию о структурах и функциях литературных сюжетов с определения понятия plot: «дизайн и намерение нарратива, то, что формирует историю и дает ей определенное направление или заряд [intent] значения»[238]. Наводящие вопросы в приведенных выше примерах подводят аудиторию к принятию однозначно определенного оратором значения рассказа, таким образом формируя сознание реципиентов. Смех в этом контексте — не что иное, как сигнал, подтверждающий, что сообщение принято и понято правильно.

Таким образом, смысл повествования является производным от самой динамики рассказа, его движения к кульминации[239]. Раскрывая сущность оппозиционеров, пересказывая их историю так, чтобы она соответствовала нуждам настоящего момента, Сталин создает матрицу идеально предсказуемого сюжета, который, по всем правилам жанра, заканчивается развязкой, приносящей публике удовлетворение, — что и подтверждается смехом. Пока что сюжеты эти коротки и сравнительно незамысловаты; шуты и жонглеры, притворявшиеся властителями дум, посрамлены. То, что представляло себя как нечто большое и серьезное, выявляется как мелкое и ничтожное, и смех каждый раз — подтверждение закрепления этого механизма в сознании. Пройдет несколько лет, и оба значения plotting сойдутся в одно целое: истории о заговорах станут эквивалентны самим заговорам. Однако механизм по-прежнему будет тем же, который запустил Сталин в конце 1920-х годов: обещание завершения сюжета неизменно выполняется, все, казавшееся тайным или хотя бы неясным, проясняется. А став смешными, враги окончательно оправдывали свои функции в сталинской версии истории — как те, кто воплотил в себе абсолютное, законно побежденное зло.

Смешные деятели

В отношении Сталина вряд ли применимо замечание героини фильма «Амели», полагавшей, что «те, кто знают пословицы, не могут быть плохими людьми». Как показывают следующие выдержки из его выступления на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа г. Москвы 11 декабря 1937 года в Большом театре, особое внимание вождь уделяет законодательному механизму, который обещал стать надежным способом впредь отличать верных служителей народа от тех, кто еще не полностью проникся идеалами социалистической демократии. Свою интерпретацию закона Сталин иллюстрирует пословицами, вызывая немалое веселье аудитории:

На протяжении 4-х или 5-ти лет, то есть вплоть до новых выборов, депутат чувствует себя совершенно свободным, независимым от народа, от своих избирателей. Он может перейти из одного лагеря в другой, он может свернуть с правильной дороги на неправильную, он может запутаться в некоторых махинациях не совсем потребного характера, он может кувыркаться, как ему угодно, — он независим.

Можно ли считать такие отношения нормальными? Ни в коем случае, товарищи. Это обстоятельство учла наша Конституция, и она провела закон, в силу которого избиратели имеют право досрочно отозвать своих депутатов, если они начинают финтить, если они свертывают с дороги, если они забывают о своей зависимости от народа, от избирателей.

Это замечательный закон, товарищи. Депутат должен знать, что он слуга народа, его посланец в Верховный Совет, и он должен вести себя по линии, по которой ему дан наказ народом. Свернул с дороги, избиратели имеют право потребовать назначения новых выборов, и депутата, свернувшего с дороги, они имеют право прокатить на вороных (смех, аплодисменты)[240].

Стилевые сдвиги в сталинской речи, смешение официальности (Конституция, народ, избиратели, депутаты, закон, Верховный Совет) с нарочитой разговорностью («прокатить на вороных») вызывают предсказуемый смех. Здесь Сталин по-отечески добродушен, понятно объясняя суть демократических институтов народу с использованием народных же выражений. Зато в другом пассаже из того же выступления юмор уже по-сталински груб; тем не менее стенограмма по-прежнему фиксирует смех:

Можем ли мы сказать, что все кандидаты в депутаты являются именно такого рода деятелями [т. е. всей душой преданными служению народу]? Я бы этого не сказал. Всякие бывают люди на свете, всякие бывают деятели на свете. Есть люди, о которых не скажешь, кто он такой, то ли он хорош, то ли он плох, то ли мужественен, то ли трусоват, то