Госсмех. Сталинизм и комическое - Евгений Александрович Добренко

самом деле — приказ к соучастию. Смех в ответ на наводящие вопросы как подтверждение того, что шутка понята, и понята правильно, — общепринятый сигнал, подтверждающий установление контакта между оратором и аудиторией, в основе которого — ритуальный жест, выражающий готовность принять правила поведения в данной системе: смеющийся знает, кто на самом деле ошибается, а кто прав, для кого ошибки — полезный опыт, а для кого — криминал. Ошибки чреваты последствиями, для которых вождь находит соответствующие образы:

Чем была сильна зиновьевская группа?

Тем, что она вела решительную борьбу против основ троцкизма. Но коль скоро зиновьевская группа отказалась от своей борьбы с троцкизмом, она, так сказать, оскопила себя, лишила себя силы.

Чем была сильна группа Троцкого?

Тем, что она вела решительную борьбу против ошибок Зиновьева и Каменева в октябре 1917 г. и против их рецидива в настоящем. Но коль скоро эта группа отказалась от борьбы с уклоном Зиновьева и Каменева, она оскопила себя, лишив себя силы.

Получилось сложение сил оскопленных. (Смех; продолжительные аплодисменты.) Ясно, что из этого не могло получиться ничего, кроме конфуза[228].

Жижек однажды заметил, что в сталинском обществе не было глупцов: все понимали, что правильно и что — нет, и если кто-то упорно придерживался ошибочных взглядов, то делал он это исключительно по злому умыслу, полностью осознавая, что взгляды его — ошибочные. Это выражение ультимативного скептицизма, сведенного Жижеком к формуле: «они знают, что делают, и все равно продолжают делать это»[229]. Однако, в отличие от скептического субъекта у Жижека, упрямый враг сталинизма не скептик, а трагическая жертва собственного преступления, причем жертва не только в юридическом смысле, но и в религиозно-искупительном: ради утверждения правды эти люди готовы стоять на стороне неправды — и быть наказанными. Смех — начальная стадия этого наказания упрямых врагов, готовых предстать перед аудиторией в таком комичном виде — с приложенным к земле плохо слышащим ухом или в качестве оскопленных, сложивших свои силы.

Жижек называет сталинский дискурс «насыщенным»[230]: идеологический аппарат в своих операциях исходит из того, что фиксированные значения занимают практически все пространство языка — отсюда бесконечное репродуцирование испробованных формулировок. «Насыщенность», о которой говорит Жижек, указывает на особенность языка сталинизма, отмеченную еще Бартом. В эссе о политическом письме Барт заметил, что в сталинской системе нет слов, которые не подразумевали бы оценочных суждений[231]. Идеальная речь сталинизма — это в принципе невозможная ситуация, когда генерированный в соответствии с партийными задачами langue находит свою прямую реализацию в parole строго ограниченных каждодневных практик. Однако поскольку идеал этот в реальности недостижим, «грамматика» языка постоянно нарушается, вновь и вновь производятся значения, не совпадающие с правилами, противоречащие им. Как намеренные ошибки эти значения уголовно наказуемы; как несоответствия стилю и семантике языка власти они смешны. Именно поэтому определение смешного на высшем уровне было первым и необходимым шагом на пути к определению мишеней закона нового общества. Но для того чтобы закрепить верную реакцию на врагов, необходимо постоянно подчеркивать комичность их мыслей, действий и слов. В той мере, в какой само существование идеологических противников должно было ассоциироваться с нарушением правил тоталитарной грамматики, и речь самого вождя о них должна была быть наполнена комизмом — ведь только через эту речь, опосредованно, широкие массы и могут узнать о том, что такое враг и каковы его приметы.

Ошибочной, непоследовательной, буквально смехотворной логике оппозиционеров противопоставляется педантично последовательная логика того, кто олицетворяет правду и кто может точно указать на несоответствия в разыгрываемых оппозиционерами ролях; причем публика смеется именно там, где намек на исполнение ролей — прямой:

Пора понять, товарищи из оппозиции, что нельзя быть революционером и интернационалистом, находясь в состоянии войны с нашей партией, являющейся передовым отрядом Коммунистического Интернационала. (Аплодисменты.)

Пора понять, товарищи из оппозиции, что, открыв войну против Коминтерна, вы перестали быть революционерами и интернационалистами. (Аплодисменты.)

Пора понять, что вы не революционеры и интернационалисты, а болтуны от революции и от интернационализма. (Аплодисменты.)

Пора понять, что вы не революционеры дела, а революционеры крикливых фраз и кинематографической ленты. (Смех; аплодисменты.)

Пора понять, что вы не революционеры дела, а кинореволюционеры. (Смех; аплодисменты.)[232]

Здесь мы вновь обратимся к Бертону и Карлену, заметившим, что в официальном дискурсе, целью которого является установление неких общих, стандартных норм поведения,

актеры-субъекты […] должны конструироваться как узнаваемые субъекты, подогнанные [tailored ] под конкретные дискурсивные стратегии […]. Их обобщенное выражение в языке [articulation ] достигается установлением отношений последовательности [continuity ] между множеством «я» [egos], сформированным в пределах официального дискурса, и теми «я», которые сформированы вне его. Структура текста нацелена на достижение последовательности в субъективности как формы идеологической продуктивности[233].

Последовательность массовой субъективности ценна для авторитарного режима, поскольку она гарантирует предсказуемость коллективного субъекта. Репрезентация голоса чужих голосом и стилем вершителя судеб гарантирует их включение в массовое восприятие действительности как неизбежной и необходимой части коллективного целого; последовательное, тяжеловесно-логичное разложение их ошибочного поведения помогает сделать типажи узнаваемыми. Отсюда же и сравнение их с «кино-революционерами», на тогдашнем языке — своего рода виртуальными героями, типажами комиксов, которые узнаются всеми именно потому, что они схематичны и одномерны, и анализ их поступков оставляет приятное ощущение контроля над происходящим, ибо поведение этих героев просчитываемо заранее и над ними можно вдоволь посмеяться.

Примечательна двойственность в репрезентации врагов: с одной стороны, подразумевается, что все их действия — лишь несерьезная игра («кино-революционеры»); с другой — именно эта несерьезность и делает все их действия преступными. Тем большую важность приобретает необходимость распознавать смешное (=преступное) под маской серьезного (=благонадежного).

Кульминация речи Сталина — представление перед товарищами истинной сущности оппозиционеров, срывание с них масок, за которыми они до сих пор прятались, — будь то тяжеловесные фразы их заявлений, громкие названия их должностей, «жонглирование», «путаница» и «неразбериха», абсурдные «упражнения»:

Грубо говоря, т. Каменев взял на себя роль, так сказать, дворника у т. Троцкого (смех), прочищающего ему дорогу. Конечно, печально видеть директора Института Ленина в роли дворника у т. Троцкого, не потому, что труд дворника представляет что-либо плохое, а потому, что т. Каменев, человек, несомненно, квалифицированный, я думаю, мог бы заняться другим, более квалифицированным трудом. (Смех.)[234]

То, что Каменев на самом деле оказывается «дворником», смешит публику, как это рассмешило бы детей-дошкольников. Об инфантилизации публики в тоталитарном обществе написано немало[235]. Это —