Том 5. Очерки, статьи, речи - Александр Блок

Вот старик, узнавший жизнь «дотла». Он помнит смерть матери, и подвальный мир, и удары ремня. Помнит год любви:

Густая ночь тяжелых кос.

Помнит муки родов жены — «женский крик и лязг зубов», помнит, как «дряхлела кровь» под «удавным гнетом событий». И вот его яркий и простой вопрос:

И я спрошу: вот этот шрам.Вот этот стон. Вот тот удар.За что?

Вот глухая мука, открывающаяся за лицами; они названы по-верхарновски: «зрелища трущобных катастроф, глухие карты тягостных путей». Вот «старик, поднявший до виска единственную бровь»:

Когда-то в страхе крикнул он — и замер крик,И равны пред его зрачком убийство и любовь.

Вот «закутанная в желтый мех, подкрасившая на лице глубокий шрам». Вот просит денег женщина в платке. Вот «чистые лица детей»:

Увидишь жизнь отцов по губкам, глазкам и бровям —На белом мраморе следы пороков и страстей.

И всего ужаснее, непоправимее — вот «собственный свой лик в правдивом зеркале», свой взгляд — взгляд «человека с божеским лицом».

Вот — прачка на чердаке, где «не запеть по-людски»:

Только песню начнешь,С первых слов    Оборвет,    УнесетВ небеленую глотку окна.

Вот хозяйка, которая «двух девушек гуляющих держала для гостей». Она «сама весь дом ведет» и только молится:

Пошли, господь, хорошую,  Красивую собой.

Вот проститутка гонит с постели солдата за то, что брат ее убит на площади «такими же, как он». Вот — дочь часовщика ведет за кассой счет утекшим часам любви. Вот вертятся колеса и ремни, издеваясь над каторжной жизнью рабочих. Вот — страстная песня о какой-то «любимой, затерянной в мчащихся годах». И вот — еще страстней — тоска шарманки:

И опять визги, лязги шарманки, шарманки,Свистящей, хрипящей, как ветер ночной, —Размалеванной жизни пустые приманки,Льняная коса над ночной сединой.

И самое страстное проклятие:

Не хочу. Надоело. Без маски глядитсяВ лицо мне седая, мещанская жисть.Эй, кому травяная коса пригодится,Дешевая краска, удалая кисть?

Это — продолжение того отдела в «Яри», который называется «Темь». И в последнем стихотворении уже «нежно-лиловые края неба» «готовы засмеяться». Готовы вспыхнуть солнечные краски:

Смолкло. Над желтым обрывомОратор.

Теперь солнце зальет все «зрелища трущобных катастроф» и почти сотрет память о них. Так еще ослепительно это солнце-юность, что ничего не видно, кроме необычайного и «единого во многом» лица, и ничего не слышно, кроме ярого гула весенних зачатий. Здесь — в клочьях неконченных эпических картин — события нередко утопают в лирических заклинаниях, в туманах баллад, в любовных песнях. Здесь оживают народные слова и эпитеты: «сине небо, пролубь глыбкая, милы браты, голубок сизокрыл, цветок милоок, конь желтогрив». Все живет и трепещет своей жизнью: «кудри-лежебоки», а у Яги — «зверь-головка». Зрительные восприятия остры: «след зеленеет на белой росе», «холод высинил луга». Все здесь — свадьбы и зачатия, битвы и пиры, потому что весна настала, и заманила, и унесла — куда? Ярила в белой рубахе, волосом русый, со щеками алее морковного сока, встречает Перуна — в алой рубахе, скачущего в вихре «по цветам зеленых риз». И Перун спрашивает Ярилу:

Там за лесомДвадцать девокРасцветалоКраше дня?

И Ярила отвечает Перуну:

Там за лесомДвадцать лодокУлеталоВ дым огня.

И из прекрасно-уродливых объятий, сплетений и зачатий, на какие способна только сама природа обнаженная, не знающая стыда и греха, — возникают медленно два лица какой-то пары — какие-то первозданные люди, в которых красота борется с уродством, чистота со стыдом, солнце с ночью, ярь с истомой. Он -

…желто-рыжий,Солома и кумач,Веселый да бесстыжий,Неряха и лохмач.

И тогда она — болотная дева-Яга, у которой

Лесные волоса,Прилуки, да запевы,Змеиная краса.

Он «сам к Яге на кочку валится из дупла». Она пропадает змейкой — болотным огоньком. Или он — лунный старик, который

Поднялся синей кручейИз синей темноты.Повесил желтый месяц,Лучистый желтый серп.

И тогда она -

На ковре, в слепящем блеске,Онемелая Чаргиль.Тело розовое млеет.Тело тонкое — миндаль.

И он уже становится оборотнем:

Хихикает, морщится темный комочек,В окошке убогом колдун-колдуночек,Бородка по ветру, лети-полетай…

Она же склоняет бадью над колодцем и гадает:

Журавль долгоспинный, журавлик высокий,Нагнися ко мне…Курчавенький, русый, веселый являйся,Журавлик, качайся, скорей подымайся,Вот на тебе алая лента моя.

И опять с новым лицом является она, вся холодная, «снежно-белая», но «под глубинами и под сединами ее» -

Заполоненная весна,Зеленотопкая тайга.

И здесь как будто она взяла верх, и у него уже нет лица, оно «закрыто ее рукавом», когда он кричит ей:

Все взяла, на ветер кинула:На, пляши, гуди, мети,Замети, убей, уйми!Косы белые раскинула,Пляшешь, душишь, отпусти!Руки-вихри разойми!

Но вот она уже томится, «льется в светлые туманы, тает, светами дыша». Она — «душа нежных сумерек» — «душа утренней Смугляны», которую «душит хвоей Лесовик», которую Перун освобождает от лунного плена, ограждает отливным и крутобоким щитом. Так, может быть, он — светлый эпос, твердое копье событий — ограждает от утреннего холода ее — нежную лирику, для того чтобы не пролилась в туманы и не истаяла эта

…душа младой Смугляны,Нежных сумерек душа.

В эпосе, в тревоге свадеб и битв — неустанных событий, прежде всего Городецкий видит спасительный маяк, без которого он потерял бы путь и заблудился бы в неверной и широкой своей стихии, в «родимом хаосе» лирики. Мы думаем, что со временем он, поэт, хмельной от лирики, найдет маяк еще более надежный — в драме, для которой у него нет еще строгой и хитрой диалектики.

Передо мною — первая книга стихов начинающего поэта, изданная с любовью и тщанием, снабженная интересным предисловием, разделенная на шесть отделов и напечатанная преувеличенно мелким, бисерным шрифтом. Об этой книге приходится говорить много, потому что она представляет собою очень редкий и очень поучительный пример соединения вещей — обыкновенно несоединимых. Не может быть сомнения в том, что автор ее — оригинален и талантлив, так же как и в том, что он пишет стихи; но точно так же почти не может быть сомнения в том, что автор — не поэт, и то, что выходит из-под его пера, — не поэзия; я говорю: почти, потому что во всей книге, состоящей из семидесяти стихотворений (и многие занимают по нескольку страниц), можно найти пять с небольшим стихотворений, в которых есть истинная поэзия; все остальное представляет из себя груду стихов, обыкновенно очень ловких и часто оканчивающихся необыкновенно остроумными и изобретательными рифмами; из них многие в русской поэзии до сих пор не употреблялись. Сам Сергей Соловьев придает своим стихам значение только ученического опыта (см. предисловие, стр. 10). Я бы сказал еще резче: это — только справочная книга для поэтов, и все стихи, которые автор произвольно соединил в стихотворения, должны быть разделены на правильные категории, распределены по графам; каждая графа должна объединять в себе однородные примеры образов удачных и неудачных, рифм плохих и хороших, и т. д., и т. д. В этом смысле и подлежит изучению книга, кратко и точно обличающая себя самое в предисловии, где сказано: «В истинном процессе творчества мы имеем только неделимость творческого акта; мысль родится одновременно с образом и напевом; она даже не сознается отдельно от оных» (стр. 7–8).

Между тем мысль автора «Цветов и ладана» витает около того «града, обещанного религиями», «вместо которого, — по его словам, — человечество выбрало город — реальное Нет, безобразное дитя природы (?), созданное духом похоти и смерти» (стр. 9). Благодаря этому мысль автора пренебрегает не только городом, но относится с полным презрением ко всему миру явлений природы, что явствует хотя бы из того, что количество банальных или нелепых суждений о природе безмерно превышает количество оригинальных и здравых наблюдений над ней. В связи с этим образность в стихах Соловьева почти отсутствует; что же касается «напева» то он отсутствует совершенно и всюду, за исключением тех стихов, которые я выше называю «истинной поэзией».