Странный брак - Кальман Миксат

Дёри предупредил своих гостей:

— Долго не прихорашиваться, сейчас же будем обедать.

Граф Янош попросил разрешения до обеда написать несколько строчек домой, чтобы успеть отправить письмецо с кучером, который поедет обратно, как только накормит лошадей.

— Уж не приключилась ли с вами какая беда в пути?

— Нет, просто так, вспомнил кое-что.

— Ну ладно, я пришлю письменные принадлежности, а пока что велю немного обождать с первым.

Новый гайдук принес на серебряном подносе бумагу, чернильницу и неочиненные гусиные перья, — по обычаю, перо должен был очинять сам гость своим собственным ножиком.

Этот новый гайдук, с хмурой и коварной физиономией, был, как видно, отменным плутом; в его маленьких глазках скрывались (правда, плохо) подлость и вероломство, да к тому же он еще и косил на один глаз. Рассеянная природа позабыла наделить его лбом, и рыжие волосы росли у него прямо от самых глаз. Этакого парня можно было бы повесить за одну только внешность.

— А разве прежнего гайдука уже нет здесь? — спросил Бутлер.

— Я вместо него, — ответил новый гайдук таким глухим, замогильным голосом, точно он шел откуда-то из-под земли.

Янош быстро набросал Пирошке несколько строк о своих чувствах и мыслях, о том, что всю дорогу колеса экипажа выстукивали: "Люблю тебя, люблю". "Сейчас мы уже приехали к Дёри, но много писать не могу, моя ненаглядная, так как торопят к обеду, а хотелось бы сказать так много… Ну, ничего, вечером, перед сном, напишу длинное-предлинное письмо".

Янош перечитал записку, и она не понравилась ему. Влюбленного всегда можно определить по тому, что он непременно считает себя плохим стилистом; у прочих смертных такого качества вы не найдете. Итак, он скомкал письмо, сунул его в карман, написал новое и поспешно отнес кучеру.

По пути, в одном из закоулков длинного коридора, он встретился с баронессой Маришкой. Она поздоровалась с ним и протянула руку: баронесса была бледна, взор ее потуплен, а рука холодна, как у мертвеца. Бутлер почувствовал, что рука ее дрожит.

— Значит, все-таки приехали, — вздохнула она и отвернулась.

Она показалась какой-то странной, словно гости были ей неприятны.

— Но ведь мы пообещали, а настоящий венгр всегда держит свое слово.

— И часто раскаивается в этом.

Бутлер посмотрел на нее. Его удивил холодный тон девушки: было в нем нечто зловещее, будто какая-то тайна помимо воли так и хотела сорваться с ее уст.

На баронессе было платье с глухим воротом из той усыпанной мелкими цветочками ткани, которая тогда носила название "помпадур". От самой талии до подола юбки тянулись вертикальные оборки.

Баронесса сама почувствовала, что она слишком уж неучтива, и поспешила поправиться:

— Но я очень рада, что вы приехали. Ведь мне так тоскливо здесь.

— Что? Тоскливо в таком веселом селе?

— Ну, вы сами увидите… Да, сами увидите. — И она прошла в столовую.

Немного погодя все они уже сидели за известным нам столом. Правда, не хватало шимпанзе: обезьяна еще болела.

Вкусных яств и доброго вина было в изобилии. Барон Дёри попытался вновь прибегнуть к своему неистощимому запасу анекдотов, однако сегодня ему не удавалось сдобрить их острым соусом двусмысленностей; он даже ни разу не предложил Ма-ришке выйти в другую комнату. Как видно, что-то его тяготило. Маришка заметно избегала встречаться взглядом с Бутлером. Не в силах скрыть свое смущенье, она старалась поддерживать беседу с Бернатом. Они толковали о цветочных семенах и рассаде, о разведении деревьев и различных растений. Бернат посмеивался над молодыми девушками, говоря, что ничего-то они в этом не понимают. У них в деревне, например, есть одна красивая девочка (вернее, уж барышня, а скоро будет дамой), которой однажды они с Бутлером подарили птичье яичко. И что же сделала с ним чудачка? Она посадила его в землю и ждала, когда из него выведутся птенчики.

Бутлер вспыхнул; все лицо его горело. Баронесса Маришка внимательно посмотрела на него и побледнела еще сильнее.

— Пейте, студенты, пейте! — потчевал их Дёри. — Только то наше, что мы выпьем. Жизнь коротка, смерть вечна! Пей и ты, Маришка. Я хочу, чтобы у всех у нас было хорошее настроение. Чокнись с Бутлером! А ну, посмотрю, умеете ли вы так чокаться, чтоб бокалы, едва коснувшись, уже зазвенели.

Выпили. Маришка чокнулась с Бутлером. От выпитого вина ее нежное лицо быстро раскраснелось. Из белой розы оно превратилось в алую.

— Все что угодно могут сказать мои враги, но что не найдется у меня доброго вина — этого даже враг мой не скажет! Попробуйте-ка еще вот этого, красного, как гранат.

Студенты, конечно, и его отведали.

— А теперь, Гергей, подай нам золотые кубки, наполни их старым токайским. Сейчас увидим, кто из нас настоящий мужчина.

Из буфета извлекли кубки чеканного золота.

— Вот этот, усыпанный рубинами, подарил Людовик Великий моему предку Палу Дёри, когда они вместе воевали в Неаполе. Эх, ребята, и хороша, говорят, была женщина с такими же вот рубиновыми устами, та женщина, которая пила когда-то из этого кубка! Она убила своего мужа. Тогда-то и отняли у нее этот кубок. Иоганной звали знаменитую женщину… Выпей из него, граф Янош!

Два других золотых кубка тоже имели свою историю.

— Один из них, — рассказывал Дёри, — принадлежал Меньхерту Балашша (довольно подозрительное это золото, черт побери, ибо его светлость имел обыкновение чеканить золотую монету из медных колоколов). Третий кубок получил мой отец в подарок от своего крестного отца, графа Вальдштейна. Да и вообще Дёри получают теперь что-нибудь только на крестинах.

Граф Бутлер содрогнулся от ужаса, услышав, что на столе стоит кубок, принадлежавший Вальдштейну. Дурное предзнаменование! Он уже не мог больше пить.

[Предком Вальдштейнов был тот самый Вальдштейн, или, как назвал его Шиллер, Валленштейн, которого в Хебе заколол один из предков Бутлера. (Прим. автора.)]

А Дёри словно поставил себе целью напоить студентов. Но все его уговоры, все коварство были тщетны. Напрасно он затягивал старинные застольные песни, повествующие о том, что еще наш прародитель, создавая виноградники, завещал: пейте, пейте, сукины дети. Графа Бутлера уже не интересовали предписания Ноя, он упрямо отодвигал свой бокал.

Кубок Вальдштейна так действовал на него, словно не кубок, а череп лежал перед ним на скатерти, оскалив мертвые челюсти.

Поэтому ничего не оставалось, как подняться из-за стола и выйти на крыльцо подышать свежим воздухом. Дёри пропустил вперед студентов, а сам по дороге шепнул Маришке:

— Мужайся, дочь моя. Приближается решительный момент.

— Он не захочет, — прошептала девушка сдавленным голосом.

— Именно поэтому ты и должна найти в себе силы. Все поставлено на карту. Или выиграть, или погибнуть!

— Ой, папа, мне так стыдно!

Старик рассвирепел, вся кровь бросилась ему в голову.

— Молчи ты! Раньше надо было стыдиться. А теперь не о чем разговаривать. Отправляйся в свою комнату и переодевайся.

Маришка послушно склонила голову. Она напоминала сейчас ветку, гнущуюся под тяжестью своего собственного плода.

Дёри сделал несколько шагов следом за ней и в том маленьком закоулке, где перед обедом она встретилась с Бутлером, сказал:

— Ни в коем случае не теряй мужества, дело должно нам обязательно удаться. Сказочно богат, завидный жених! А каким способом ты этого добьешься, не так уж важно. Люди поговорят об этом, да и забудут.

— О господи, если б это все уж было позади!

— Что именно?

— Да чтоб люди все уже позабыли.

— Не бойся. В таких делах есть надежный сообщник — время. Ну, ведь ты не боишься? А?

— Не боюсь, — прошептала девушка, дрожа как осиновый лист.

Старик оставил ее и поспешил за студентами. В этот момент к юношам подошел проститься кучер Ишток, который, пообедав и напоив лошадей, собрался домой.

— Не забудь про письмо, дядя Ишток!

— Разве можно забыть, барин.

Коляска Бернатов выехала со двора, и слуги сразу же с грохотом закрыли обе створки ворот и задвинули тяжелый железный засов.

Странно. Обычно ворота здесь были широко распахнуты в ожидании гостей.

Немного погодя послышался стук молоточка в калитку, значит, и она была на запоре.

Жига Бернат многозначительно посмотрел на Бутлера, как бы говоря: "Тут творится что-то неладное".

— Гергей, Гергей, посмотри, кто там стучит!

Двор был совершенно пуст, словно вымер. Нигде не было видно ни души: ни тех, что работали на кухне, ни тех, что накрывали на стол, не говоря уж о конюхах и прочих работниках, обычно во множестве сновавших по двору. Никого!

Порыв холодного ветра пронесся через парк, засвистел среди деревьев и вдруг сразу затих, так же как в слабом писке умирает громкое гоготанье гуся, если внезапно перерезать ему глотку.