Украденный голос. Гиляровский и Шаляпин - Андрей Добров

Шаляпин закурил и уставился в окно, тихо напевая что-то на плохом итальянском. Пассажир в пальто приоткрыл глаз и буркнул:

–  Мешаете!

И снова заснул. Шаляпин изумленно посмотрел на него.

–  Вот! – сказал он. – А другие деньги платят, чтобы я пел погромче.

Поезд шел ходко, но часто делал остановки на станциях и поэтому до Голицына мы добрались только через полтора часа. Дождя, слава богу, не было, хотя небо было затянуто облаками и дул холодный ветер. Небольшую площадь перед станцией замостили, но дальше начиналась привычная осенняя грязь. У общественного колодца со старой, сколоченной из серых досок поилки для лошадей стояли голицынские возчики – одна пролетка и три телеги, дожидаясь пассажиров. Кучеры стояли отдельно от экипажей – курили и разговаривали, что в Москве вызвало бы недовольство полиции, но тут на эту вольность никто не обращал внимания. Одеты они были плохо, грязно, и все, как один, украсили себя длинными неопрятными бородами.

Я подошел к этой живописной группе.

–  Добрый день, почтенные.

Извозчики поздоровались со мной и спросили, куда мне ехать.

– Приятеля ищем, – начал врать я. – Пригласил нас дом посмотреть, чтобы на лето сдать под дачу на две семьи, а адрес я запамятовал. Знаю только, что где-то здесь.

–  Дача? – недоверчиво переспросил один из возчиков. – Так лето-то уже… Не поздновато?

–  А мы на будущее лето сговорились. Заранее.

–  Это правильно, – кивнул второй, чью бороду серебрила обильная седина, но глаза были еще озороватыми, молодыми. – Тут летом дачи разлетаются… Москвичи наши места любят. Тут Москва-река еще чистая – купаться можно. В самой Москве-то купаться, чай, уже нельзя, говорят?

–  Куда там купаться! – вступил первый. – Там фабрики всю воду травят. Так?

–  Точно так! – кивнул я.

–  Ну и куда ехать?

–  Не помню.

–  Как так? – удивился первый возчик. – Если ты не знаешь – нешто мы знаем?

–  Попили мы немножко, вот и запамятовал.

–  Бывает. – Возчики покивали головами.

–  Но он человек приметный, – кинул я наживку. – Может, вы его помните? Высокий, с небольшими усами. Руки у него трясутся от болезни.

Мужики переглянулись:

–  Это от какой болезни? От питейной, что ли?

–  Я не спрашивал. Говорит – сдаст дачу не задорого. Места тут и впрямь – на всю Москву известные. Я и подумал – повезло, надо брать… У него еще сынишка. Такой – вялый, болезненный, все время спит.

–  Ну и семейка! – удивился седой возчик. – У отца руки дрожат, сынок спит все время.

–  А постой! – вдруг сказал молчавший до того худющий мужик со шрамом на правой брови. – Это не тот ли, который с палкой? Тот дурной?

–  Точно, – обрадовался я. – Есть у него трость. Ручка в виде шара.

–  Он! Возил я его несколько раз. Я возил и Никита. Только Никита теперь в Звенигород подался, там теперь на хозяина батрачит.

–  Так где у него дом?

–  У Никиты?

–  Нет, у того, с палкой!

–  В Ястребках, – ответил худой. – Только наврал он вам, барин. Дом там для дачи не очень-то…

–  Свезешь?

–  Коли заплатишь, так и свезу. Что мне тут торчать? Поезд ушел, пассажиры на своих разошлись. Садитесь. Вон моя карета.

«Карета» оказалась той самой единственной пролеткой. Когда мы в нее сели, она заскрипела, грозя развалиться на первом же ухабе.

–  Вон вы какие здоровые, – отозвался кучер, устраиваясь на козлах и разбирая вожжи. – Но ниче – домчим.

–  А долго ли ехать? – впервые за долгое время подал голос Шаляпин.

–  До Ястребков-то? Не, по нашим меркам близко. Верст пятнадцать. Сначала по Смоленскому тракту, потом свернем у Часцов, проедем Брехово, потом Покровское, а там и до Ястребков доберемся.

Пока мы ехали по Смоленской дороге, той самой, которой Наполеон шел на Москву, а потом отступал к Березине, наш экипаж шел относительно ровно. Мимо проплывали леса, редкие уже деревни. Облака разошлись, и солнце начало пригревать – пусть не в летнюю полную силу, но ощутимо. Деревья, уже потерявшие почти всю листву, готовились к зиме, птиц в них осталось немного.

–  О чем думаете, Федор Иванович? – спросил я певца.

Он повернулся ко мне:

–  Воздухом дышу. Чувствуете, какой тут воздух? В городе мы от такого отвыкли. Там воздух совсем другой – дым, пыль, вонь человеческая. А тут – все живое. И воздух живой.

Я кивнул. Воздух за городом действительно сильно отличался от московского, где фабрики и мастерские коптили небо чуть не в центре Первопрестольной.

–  Дышу я этим воздухом и думаю, – продолжил Шаляпин, – может, прав Войнаровский? На природе человек должен быстрее излечиваться от всех болезней. Пусть у нас тут не Швейцария, не Баден-Баден, но вот ведь – живой этот воздух. Для русского человека он, пожалуй, и целебней будет, чем за границей. Вот мы гоняемся за этим Воробьевым, считаем его человеком злым, убийцей… Он и есть убийца, злой человек! Но вдруг он убил по необходимости, чтобы не раскрыться? Но мы сейчас приедем в эти самые Ястребки, а там – Утопия – бродят по зеленой лужайке выздоравливающие мальчики, пьют парное молоко, едят простую пищу и чистыми голосами славят профессора Войнаровского. Верите вы в это?

–  Нет.

–  Отчего?

–  Оттого что такие люди, как Воробьев, никакой Утопии сделать не могут, – ответил я зло. – У них задача одна – сделать хорошо только себе. Жить только для себя. Забота о других для них в тягость. А если такой человек еще и слаб, а я уверен, что Воробьев слаб, пусть не физически, но духовно, то всякую тягость они воспринимают как угрозу себе, как оскорбление. И потому никакой Утопии я не жду.

Шаляпин помолчал и плотнее закутался в свое пальто.

–  И все же, Владимир Алексеевич, пусть Войнаровский с Воробьевым – вивисекторы. И все, что они делают, – это ужасно для обывателя. Но разве так не бывало всегда, что человечество платит жизнями за каждый прорыв? Ни одну войну нельзя выиграть без жертв.

Я резко повернулся к Шаляпину:

–  Вы ведь, Федор Иванович, на войне не бывали?

–  Нет.

–  И слава богу. А я бывал. И знаете, что скажу… Вот война. Победа. Жертвы. По мне, так лучше вообще без войны и без победы. Вы только никому про это не рассказывайте! Ну, что я вам это говорил – не поймут. Освободили мы братьев-болгар – братушек. Наших братьев по православной вере от турецкого владычества. Да вот только какой ценой! Сколько народу полегло там – вы себе даже не представляете! Сколько солдат замучили – часто ни за что. Не от пули они умерли, не от сабельного удара – от глупости и лености начальства. От жестокости. От воровства. Взять того же капитана Воробьева – мол, он над ранеными опыты ставил. Да тут над целой армией иногда опыты ставили – и ничего. А потом ушли мы из Болгарии – да, провожали нас цветами и поцелуями. Вот только…

Я махнул рукой.

–  Что?

–  Вчера мы были братушками, освободителями. А как начнем свои условия ставить – так и покажемся болгарам хуже турок. Народ это дикий. Природный. Природный человек от добра ко злу переходит легко, без заминки. Сегодня они нам братушки. А завтра придут англичане или немцы с австрияками, купят их за фунт изюму, и пойдет такой братушка воевать против нас. Это же Балканы!

–  Да что вы такое говорите, Владимир Алексеевич! – возмутился Шаляпин. – Откуда вам знать?

–  Интуиция. Впрочем, простите. Это у меня больное. Как вспомню поля, а на них ряды наших солдат лежат… Длинные ряды, во все поле… И батюшки бродят между рядами – отпевают. А на покойниках уже вороны пируют, и поп их паникадилом отгоняет… Попы поют, уже осипли, вороны каркают…

–  А! – резко сказал Шаляпин. – Это вы мне картину Верещагина пересказываете! Я видел…

–  Вы картину видели. А я это собственными глазами наблюдал. Ну, да не будем больше об этом. Тяжелые воспоминания. Вернемся лучше к вашей Утопии. Думаю, никакой Утопии мы не найдем.

–  А где же они?

–  Думаю, либо живут в страшной нужде, запертые в каком-нибудь грязном сарае, либо батрачат на крестьян ради пропитания, что скорее всего. Либо просто разбежались.

–  Но ни один из них, кроме погибшего, на Хитровку так и не вернулся, – заметил Шаляпин.

–  Вернулся и поплатился за это. Другие если и бежали, то на Хитровку уже не вернулись – они же помнят, где их схватил Воробьев!

–  Точно, – кивнул Шаляпин.

Тут кучер полуобернулся к нам:

–  Прощения просим, господа, может, вам в другую деревню надо, а не в Ястребки?

–  Почему ты так решил? – спросил я.

–  Так вы все про утопию какую-то толкуете. А Ястребки – они же далеко от реки. Их, конечно, весной подтопляет, да не так уж чтобы.

–  Не-е-ет, друг дорогой! – рассмеялся Шаляпин. – Утопия – это совсем другое.

–  А что?

–  Это место, где все люди живут в гармонии друг с другом. Где каждый работает для блага общества, без принуждения и платы. И все стремятся к добру и покою.