На заре красного террора. ВЧК – Бутырки – Орловский централ - Григорий Яковлевич Аронсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эпизоды борьбы
Вполне понятно, что в нашей среде было много споров о тюремной тактике. Бороться ли с режимом средствами разлагающей дипломатии или путем голодовки — вот вопрос. Как только привезли нас и заперли в одиночки, созрело настроение в пользу голодовки, и каждый раз выплывал этот вопрос при всякой неудаче наших переговоров. А неудач и поражений немало! И если среди нас, меньшевиков, не встречала сочувствия идея голодовки за изменение режима; если правые эсеры, довольно наголодавшиеся на своем веку, высказывались против голодовки, то будирующим элементом являлись левые эсеры и анархисты, строптивые, неугомонные, готовые без всякого раздумья ринуться в бой. Левые эсеры угрожали сепаратным выступлением. Наше фракционное бюро решительно отвергло голодовку. Дважды пришлось обсуждать предложение старого печатника Н.И. Чистова, взявшего на себя инициативу по созданию «ударной группы», голодающей до конца на смерть. Общественное мнение склонилось в пользу дипломатических переговоров. В это время внезапно вспыхнул голодовочный психоз.
Первыми объявили голодовку две меньшевички, недавно привезенные из Москвы. Одна требовала соединения с мужем, сидевшим в Ярославской тюрьме; на четвертый день голодовки ее требование было удовлетворено по распоряжению ВЧК. Другая меньшевичка А.В. Васильева добивалась освобождения, ее туберкулезный муж сидит в Москве и требует от нее забот и поддержки; там же 14-летняя дочь, недавно перенесшая холеру. Васильева решила голодать до конца, и естественно ее голодовка стала в центре внимания заключенных. Уже идут пятые сутки; здоровье Васильевой шатко — туберкулез, больное сердце, желудок. Переносит она голодовку с невыразимыми мучениями. Тюремный врач советует уговорить ее прекратить голодовку. Мы опасаемся за ее жизнь, неутолимая тревога охватывает нас.
Помню, стояли теплые июньские дни. Мы только недавно обрели свободу дышать воздухом тюремного дворика. Сидим в тени орешника и тихо поем. Повсюду лежат группы товарищей в арестантских одеждах, выданных нам в Централе, с клеймами и номерами. У дальней стены дымит и радует взор наша походная кухня… И вот мы созываем из всех углов и камер членов фракции и совещаемся. Как быть? Многие предлагают поддержать голодовку А.В. нашим общим выступлением. Во всяком случае, нельзя оставаться в роли зрителя, когда мучается и умирает товарищ. Для других острота вопроса не в нашем поведении, а в судьбе голодающей. Быть может прекратить ей голодовку и нам принять на себя ответственность за этот акт? Решаем: провести голосование во фракции о голодовке солидарности и одновременно поговорить с Васильевой насчет прекращения голодовки. Тяжелые миссии и неприятные поручения обычно выпадают на мою долю…
Из Губчека никто не появляется. Директор раздражен голодовками и категорически не соглашается оставить открытыми камеры Васильевой и мою на ночь. Я решаюсь оказать сопротивление и отстоять открытие камеры. К восьми часам вводят военный караул в тюрьму, и какой-то надзиратель по поручению директора становится у моей камеры с револьвером в руках. Но в конечном счете все образуется: обе наши камеры остались открыты на ночь; ко мне переселился фельдшер, левый эсер, с упоением рассказывавший, как он вместе с первым большевистским комиссаром финансов Менжинским национализировал Государственный банк в Петербурге в октябре 1917 года. Мы убеждаем Васильеву, что неразумно жертвовать жизнью, что ее жизнь нужна для мужа и дочери, что мы готовы принять на ответственность фракции прекращение голодовки. На седьмой день голодовки у нас происходит голосование: большинство высказывается в пользу голодовки, но нужных 2/3 голосов все же нет. Васильева, узнав о нашем настроении, со слезами на глазах умоляет нас не начинать голодовки, в конце концов под давлением всей суммы обстоятельств Васильева ночью седьмого дня голодовки выпила стакан чаю с сухарем. От имени фракции меньшевиков мы сообщили ВЧК, что голодовка прекращена по нашему решению, так как мы не считали возможным жертвовать кровожадному аппетиту ВЧК жизнью испытанной революционерки и социалистки. Через короткое время прибыл из ВЧК ордер на освобождение Васильевой.
В этот тревожный период произошел такой «административный» инцидент. Во время одного из наших собраний на тюремном дворе, дежурный чекист подошел к нам и расположился послушать. Это был приземистый рябой человек в велосипедной кепке, с лицом оспенным и тупым. Я предложил ему отойти в сторону, так как здесь собрание меньшевиков. Он возразил: ему поручено наблюдать за нашей жизнью в тюрьме, и он обязан присутствовать на собраниях. Тогда я в более резком тоне заявил ему, что чекистов мы не допустим подслушивать наши разговоры и предложил ему пойти запросить о том председателя Чеки. Чекист обиделся и пошел звонить Полякову. Директору он тоже жаловался и, в частности, доложил ему, что меньшевики вели разговор о каких-то бомбах на предмет взрыва тюрьмы. Это столкновение с чекистом было впоследствии нам вменено в вину, а здесь только отмечу, что товарищи из Донбаса установили с точностью, что этот «испытанный коммунист» служил на рудниках на славном посту… городового.
А в тюрьме буквально разыгралась эпидемия голодовок. На заседании старост после моей информации о голодовке, так и посыпались аналогичные сообщения. Староста анархистов, который никак не может установить, в какой тюрьме сидит его жена, ультимативно ставит этот вопрос ВЧК, угрожая через два дня приступить к голодовке. Козловцева, беременная женщина, избитая в Бутырках, перешедшая в тюрьме от левых эсеров к анархистам, объявляет голодовку с требованием освобождения. Левые эсеры ставят общий вопрос о голодовке с требованием освобождения. Совершенно неожиданно правые эсеры, которые все время противились всяким голодовкам, заявили, что они с завтрашнего дня приступают к голодовке. У них, оказывается, есть старая наболевшая претензия. Среди увезенных из Бутырок имеется старый товарищ Костюшко, женщина, больная застарелым плевритом.
Фракция эсеров уже около двух месяцев добивается, и безрезультатно — либо ее освобождения, либо перевода в санаторий для лечения. И вот терпение исчерпано и жребий брошен… Так проводили мы время в разговорах и
