Повесть о последней, ненайденной земле - Ольга Гуссаковская

— Травушкина, Иванова, выйдите из класса! — последовал немедленный приказ.

За дверью Аля, не оборачиваясь, побежала вниз, к раздевалке.

— Постой, куда ты? — крикнула ей вслед Наташа. Внизу хлопнула дверь. Все стихло.

Вечером к Але пошли Тая и Слава, но не застали ее дома. Селима тоже нигде не было видно. Посовещавшись, решили в это воскресенье идти на толкучку — продать то, что успели сделать.

…Трое ребят нырнули в толпу. Оглушил разноголосый гомон, затолкали чужие локти… Непонятно откуда появилась Светланка. На голове модный цветной платочек, плечи пальто квадратные от ваты, сапожки на высоких, ломких каблуках — верх базарного шика… Бесстыжие глаза прищурены, горят как у кошки.

— А вот сахарин полусахарный! Самый лучший полусахарный сахарин!.. — звонко заливалась она. Увидев ребят, широко заулыбалась — Наших прибыло! Вы как, весь базар скупите или и нам что-нибудь оставите?

— Твое тебе и останется, не беспокойся! — отрезала Тая. — Краденого не берем.

Светка презрительно хмыкнула, но отошла, не стала связываться.

Тае показалось, что неподалеку мелькнула худая и быстрая фигура Селима, но, может быть, только показалось — уж очень много людей толклось на площади.

Наташа и Слава только старались не отставать от нее: сами они тут ничего не могли бы сделать.

— А вот счастье, счастье кому! Самое точное счастье!.. — пропел дребезжащий тенорок. Быстроглазый черный человек держал ящик с записками, а из-за пазухи у него выглядывала пегая морская свинка. Она вынимала билетики тем, кто хотел знать свою судьбу.

Щупая носильные вещи, встряхивая их как мешки, прошли две деревенские бабы в полушубках и белых передниках с кружевом поверх всего… Эти потихоньку и подешевле собирали приданое такой же, как они, рослой девке с сытыми, румяными щеками.

Марочки брали плохо. То ли много набралось других продавцов, то ли Тая не умела продавать… Выручка пока что едва окупила нитки.

— Может, к воротам пойдем? — предложил Слава и тут же увидел отца. Он тоже их заметил, прятаться не имело смысла.

Николай Семенович Смолкин на базаре словно стал выше ростом. Каракулевый новый полушубок нараспашку — пусть все видят, какого качества нежный, «с морозцем» каракуль подкладки. Шапка сдвинута на ухо. Орел! Хозяин базара.

Единственный глаз его начал медленно наливаться кровью.

— Это что еще за выставка?! Ты что тут делаешь? Отца позоришь?! — грохнул он на Славу. — Чтоб люди говорили — Смолкину сына кормить нечем?! Да я…

— Ничего ты ему не сделаешь! — вмешался другой, жесткий от внутренней силы голос. — На базаре ребятам не место, это точно, а в остальном…

Рядом со Смолкиным стоял Сидор Михайлович. И Наташа вдруг почувствовала себя так же, как тогда, во дворе госпиталя, хотя и не совсем понимала свою вину.

Тая неуверенным жестом спрятала платочки в сумку.

— Да ты кто мне есть?! Судья?! — грохотнул было и на него Смолкин.

— Судья и есть, — спокойно подтвердил Сидор Михайлович. — Кому же еще тебя, паразита, и судить, как не мне? Только время еще не пришло. Гуляй, жри в три горла, пока нам не до тебя. Но ребят не трогай — не твоя забота! Пошли! — скомандовал он Тае.

Галки кружились, кричали в стылом небе, откуда так и не упала ни одна бомба.

Тая стучала ботинками-«хлопалками» следом за Сидором Михайловичем.

На душе было тоскливо. Все он сказал верно: не то они придумали. Но как же тогда быть? Неужели концертов не будет?

Слава шел чуть впереди, и было странно, что оба они — взрослый и мальчик — хромают на одну ногу. Еще тоскливее делалось от этой медленной, убогой поступи.

Наташа шла последней и давила ногой хрупкий, подтаявший ледок.

— Ты что это затосковала? — спросил вдруг Таю Сидор Михайлович. — Думаешь, и выхода нет? Найдется, не беспокойся! Сказали бы мне прежде сами, не пришлось бы и на базар ходить, пропади он пропадом! Ты мне верь, я зря не скажу! — Он остановился и заглянул Тае в глаза.

Она улыбнулась, кивнула:

— Я верю.

Наташа прыгала по лестнице через ступеньку — раз-два, раз-два! Настроение чудесное! Мама скоро выздоровеет — сегодня сама вышла в коридор. Правда, Наташа не сразу узнала ее — стоит какая-то худая женщина в сером байковом халате… Лицо бледное, и на нем точно бы и нет ничего, кроме огромных глаз. Но глаза-то знакомые, мамины!

Она сначала пожалела мать, а потом как-то очень быстро привыкла к ее теперешнему облику — все равно это мама. Живая и скоро будет совсем здоровой.

Наверное, поэтому и день такой хороший — солнечный. Небольшой морозец, только чуть-чуть щиплет нос. На кустах сирени под окнами дома возятся воробьи — тоже солнцу радуются. «Живем, живем!» — пищат, дерутся на карнизе из-за прошлогодних гнезд.

Наташа и сама не знала, откуда пришла к ней эта мысль, но она верила в нее и совершенно точно видела, как все произойдет… Сейчас она откроет дверь, и ей навстречу вместо Таи или Любови Ивановны выйдет отец. Такой же, как мама, — бледный, осунувшийся, может быть, с костылями.

«Вот, дочка, и свиделись, здравствуй! — скажет он. — Рано меня хоронить-то собрались, рано…»

Что произойдет дальше, Наташа не видела. Знала — будет счастье. Такое ослепительное, что представить его заранее невозможно…

Обоими кулаками постучала в дверь. Открыли не сразу. Наконец замок щелкнул. В светлом проеме, придерживая рукой шелковый халат, с которого давно отлетели все пуговицы, стояла Любовь Ивановна. Голова в бумажных рожках, на щеке — красное пятно. Спала, видно, как обычно.

Наташа поняла — чудо не произойдет… Мир померк, словно кто-то выключил невидимую волшебную лампу, делавшую его прекрасным.

— Что стоишь в дверях? Холодно ведь, — проворчала Любовь Ивановна.

Наташа молча прошла в комнату, швырнула на стол сетку-«авоську». Стала снимать пальто — оборвалась вешалка, она положила его кое-как на стул… Теперь все равно.

Любовь Ивановна нехотя листала трепаную книгу без конца и начала. Страницы у нее словно мыши объели, углы так засалены, что к ним липнут пальцы.

Книга эта, взятая «на один денек», уже с неделю валялась то на столе, то на диване. Любовь Ивановна никак не могла дочитать ее.

— Тая дома? — спросила Наташа.

— Нет, ушла куда-то… В кухне суп тебе оставлен, в духовке, ешь…

— Потом. Не хочется.

Наташа слонялась из угла в угол, не находя себе места. Так было обидно, что солнце и счастливые воробьи обманули ее.

За дверью послышались неторопливые, уверенные шаги. Кто-то постучал. Любовь Ивановна метнулась в другую комнату:

— Если мужчина, меня нет дома!

Наташа пошла открывать.

На пороге стояла маленькая, кругленькая старушка в шубке и шапочке, которые были в моде лет сорок тому назад, — Марья Сергеевна, учительница Олега.

Слегка вперевалочку вошла в комнату, осмотрелась. Глаз почти не видно среди припухших век, щеки отвисли от старости. В школе зовут ее «Булькой», но не со зла, а просто потому, что так принято — всем давать прозвища.

Учительница расстегнула пальто, сняла шапочку. Короткие волосы под ней ровного серебристого цвета, без единого темного волоска. Такими они стали в восемнадцать лет — никто не знает почему, — такими остались и в шестьдесят.

— Ты что ж, девица, вешалку-то не пришьешь? — вместо приветствия сказала она Наташе.

Девочка не удивилась — Марья Сергеевна всегда такая-то пальто свое подобрала и унесла в другую комнату.

— Это к вам, Любовь Ивановна, — шепнула постоялке. — Наверное, Олег чего-то натворил.

Любовь Ивановна скинула халат, кое-как натянула первое попавшееся платье, на волосы повязала косынку, шаркнула помадой по губам — готова.

— Здравствуйте, Марья Сергеевна, я вас слушаю…

Та окинула ее взглядом с ног до головы, критически поджала губы. Старушка не любила нерях и не терпела косметики, а тут и то и другое вместе.

— Вот что, милая, о сыне твоем говорить пришла. Неблизко живете, мне, старухе, дойти трудно, а надо… Хулиган из него растет. Так и знай. И одной мне с ним не сладить, давай-ка вместе…

— То есть как это так? — вспылила Любовь Ивановна. — Да вы понимаете, что говорите мне, матери?!

Марья Сергеевна глянула на нее из-под тяжелых век. «Возмущаешься? А ведь лжешь. Не такая уж это неожиданность для тебя. Упустила сына, завертелась, как лист на ветру… Ох, много вас таких сейчас. В школе недоучили, в семье недовоспитали. Детей нарожали наскоро, не думавши… Горюшко!»

Сказала раздумчиво:

— Я-то понимаю… Всяких видела, а ты, милая, не понимаешь. Молода, глупа. Думаешь, коли сын «неудов» домой не носит, это и все? Нет, милая, оценка не человеку — способностям его ставится, а они и у негодяя могут быть… Мало того, что он ежедневно срывает уроки, грубит, — самое страшное — он бьет девочек. Бьет тех, кто слабее его.