Повесть о последней, ненайденной земле - Ольга Гуссаковская

Все согласились с нею, только неясно было, как овцу вести. Но овца сама разрешила этот вопрос — она просто пошла следом за ребятами.

Грибы перебрали, и теперь уже лисички, сыроеги и старые, хлипкие серые просто обходили стороной — невелика от них польза.

Постепенно березы вытеснили ели, и ребята вошли в просторную и светлую рощу, где только изредка темнел еловый подлесок. В роще резко пахло грибами.

— Нашла! — крикнула Наташа, вытаскивая из-под елки крепкого подосиновика.

— Тише, ты! — шикнул на нее Слава.

Им навстречу шел странный человек. Он был высок и худ, на ногах хлюпали разбитые сандалии, невидимые за очками глаза уныло скользили по корням берез, по земле.

Немножко не дойдя до елок, он вдруг словно споткнулся и стал что-то рассматривать на земле. Нагнулся… но вместо путного гриба поднял явную поганку и начал вертеть ее в руках как диковину.

— Дядя, а что вы тут ищете? — Слава поднялся во весь рост.

Человек вздрогнул, быстро поправил очки:

— А вы кто, простите?

Он очень смешно собрал кожу на лбу и весь вытянулся, ожидая ответа. Наташа прыснула. Тая тоже вышла на поляну.

— О, так вас много!.. Вы, надо полагать, пришли сюда за грибами?

— Конечно. Зачем же еще? — удивился Слава.

— Вы правы, по всем данным они должны быть… Но их нет! Понимаете, я уже часа два хожу тут — и вот ничего!

— Да вот он, гриб-то, наступите сейчас! — Тая показала на землю.

В коричневой мокрой шляпке гриба отражалось солнце, тугую ножку покрывала мелкая сетка морщинок. Стоял он на открытом месте, и не заметить его было просто невозможно.

— Действительно! — Человек нагнулся, сорвал гриб и начал его рассматривать точно так же, как до этого поганку, даже понюхал зачем-то. — Просто удивительно!

— Вы никогда грибов не собирали, да? — спросила Наташа.

— Нет… Это, знаете ли, не мой профиль.

— О… — Наташа преисполнилась уважения к такому важному слову, — А как вас зовут, где вы живете?

Тая дернула ее за рукав — неудобно так приставать к незнакомому человеку, — но он только улыбнулся.

— Вениамин Алексеевич Усольцев. А живу я… как бы это сказать? Живу я пока что в церкви. Знаете, там, над обрывом? Ничего, удобно и никто не мешает. Вот только ушаны… Но если не разжигать большого огня, они не прилетают. Я с удовольствием пригласил бы вас в гости, да, жаль, угостить мне вас нечем.

— А нас не надо угощать, обойдемся. Мы так просто придем, можно? — спросила Тая, — Все равно нам в лесу ночевать… Только грибов надо успеть набрать на суп да вон овцу домой отвести.

— О, если так, то пожалуйста! — Вениамин Алексеевич явно был очень доволен. — А я только что хотел спросить, почему за вами следует это животное?

— От стада отбилась, видно, — объяснила Тая, — мы ее в лесу нашли.

— Так, так, понятно…

Ребята занялись сбором грибов. Горизонт обложили тучи, и потому темнело быстро. Грибы находили почти на ощупь, по запаху, но было их так много, что дело все равно двигалось быстро. Складывали их в одну корзинку — Тайну.

Вениамин Алексеевич тоже пытался помочь, но находил больше что-то странное: все тот же чешуйчатый «петров крест» возле корня лещины, какую-то немыслимую желтую поганку на дрожащем тонком стебельке, мокрое осиное гнездо.

Последние грибы бросали в корзинку уж вовсе не глядя. Стемнело.

К Волге выходили на шум — долго звал через кусты гудок парохода, потом прошла моторка, а еще чуть попозже тяжело проплелся против течения буксир.

В сосняке стала заметной и тропа, а за ней ярко забелела церковь. По пояс в речном вечернем тумане она казалась нарядной и новой.

Вениамин Алексеевич привел ребят в свое жилье. Под навесом, отгороженная старыми фанерными щитами, таилась комнатка. Там даже был очаг из кирпичей и постель из лапника и сена.

Узнав, что у ребят есть соль, он совсем обрадовался:

— Так это же богатство! Можно оставить на суп, а остальное поменять в деревне на картошку. Пока у меня были некоторые ценности, я ходил, меня там знают. А кроме того, если мы вернем владельцам овцу, они тоже могут что-нибудь дать за это…

Не отвечая, Тая осмотрела нелепое жилье, покачала головой:

— Чудно это как-то… Говорите вы как ученый, наверное, и специальность у вас есть, что ж вам в городе жилья не дали?

Очки на носу Вениамина Алексеевича как-то странно вздрогнули.

— Видите ли… я сам… сам не хочу… не могу… В Смоленске осталась моя семья… под развалинами… все… Если бы дом не рухнул…

— Не надо, не вспоминайте! — Тая схватила его за руку. — Дура я, еще расспрашивать вздумала… Простите меня!

Он неловко погладил ее по голове:

— Ладно. Это пройдет… Так как же насчет обмена — сходим в деревню?

За картошкой с Вениамином Алексеевичем пошел Слава, а девочки остались чистить грибы. В пустой церкви гулко тыркал сверчок, иногда с легким шорохом что-то рушилось, текло по стене.

— Как ты думаешь, там есть кто-нибудь? — шепотом спросила Наташа. — Слышишь, шуршит?

— Кому там быть? Мыши одни да птицы, — не прислушиваясь, ответила Тая; мысли ее опять ушли далеко.

Наташа больше не спрашивала. Огонь между кирпичей разгорелся, и она успокоилась — он словно отгородил ее и Таю от всего страшного.

Вода медленно булькала, закипала в котелке.

— Никак, и наши купцы идут? — прислушалась Тая.

«Купцы» принесли картошку, затверделые перья осеннего спелого лука и кружку парного «вечерошнего» молока в Славиной манерке.

— Неужели это все за соль дали? — удивилась Тая.

— Да нет… Это за то, что овцу привели, — ответил Слава.

Суп получился густой, душистый, ели его сколько влезет.

Славин хлеб аккуратно поделили на всех. Вениамин Алексеевич больше не вспоминал о прошлом.

…На рассвете Тая подняла всех — пора было идти к пароходу. Слава долго не выпускал руку Вениамина Алексеевича:

— Мы вернемся, скоро вернемся… И вы к нам приходите, ладно?

Вениамин Алексеевич кивал и плотнее надвигал очки, чтобы ребята не видели его глаз. Он лишь на несколько минут забыл о прошлом, в тот вечер, а теперь оно вновь стало рядом, один на один с немолодым, смертельно усталым человеком.

Вместе с первыми заморозками приблизился фронт. Бои шли под Москвой. Уже не раз бомбили соседний город, а их, видимо, просто не считали достаточно важным объектом.

Зима пугала голодом и холодом. Не будет овощей и грибов, подорожает картошка… Хорошо, что Любови Ивановне давали большой паек и Тая умела беречь каждую каплю масла, каждую картофелину. Девочки пока не голодали.

Помогали и концерты в госпитале. Теперь их «бригаду» считали неотъемлемой частью госпитального быта. Уехавшие писали ребятам письма, новые бойцы встречали их как старых друзей…

Но еще чаще ребята бегали вместе и поодиночке к Сидору Михайловичу. Он никогда не жаловался, но они знали, что дела его не так уж хороши: в августе сделали вторую операцию ноги. («Укоротили меня еще чуток», — как сказал он Тае.) Теперь он поправлялся, но медленно и трудно. Девочки носили ему по очереди тертые картофельные блины, иногда просто картошку с луком и грибами. Он ворчал на них, но они видели: от этой заботы ему легче… А главное, с ним можно было часами говорить обо всем, самом потаенном, и он все понимал, от всякой обиды находил лекарство.

Если бы не это, Наташа еще труднее переносила бы молчание отца. Так и не пришло от него больше ни письма, ни телеграммы. Девочка догадывалась, что мать где-то хлопотала, собирая сведения о нем, просила… И по тому, как все резче проступали морщины у материнского рта, суше блестели глаза, понимала, что надежда уходила с каждым днем все дальше…

Тем обиднее, больнее было то, что муж Любови Ивановны скоро нашел семью и писал регулярно. А кому?

Наташа многого не понимала, но по тому, как женщины во дворе смотрели вслед нарядной и веселой Любови Ивановне, чувствовала — она делает что-то нехорошее, неправильное. В один и тот же день Любовь Ивановна могла поклясться найти работу и жить «как все», а вечером, наскоро взбив светлые тонкие волосы и принарядившись, опять уходила куда-нибудь в гости, «так, в одно место».

Тая продолжала вести все хозяйство, справляясь одна за всех.

Начались занятия в школе. Ходить в нее было далеко, и с первых же дней лопнул какой-то винтик, скреплявший стройный механизм дисциплины: большинство училось кое-как.

Стала заметней разница между Наташей и Таей. Наташа с Алей пошли во второй класс, а Тая и Селим — в пятый. Они виделись теперь в школе только на переменах, да и то не всякий раз. Наташа скучала. В своем классе подруг у нее не было. Правда, через две парты от нее виднелись светлые косички Али, но с ней у Наташи дружба тоже не ладилась. Аля вообще была девочка странная — диковатая и недоверчивая, а последнее время она ходила за Селимом, как собака за хозяином. Похоже, очень боялась его почему-то.