Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу - Сабина Дарденн

После этого заседания мэтр Ривьер сделал заявление для прессы: «Мы находимся на поворотном моменте этого процесса, приступая к досье выживших жертв Марка Дютру. Ему будет трудно свалить ответственность на умерших и воображаемых персонажей».

В тот день я подумала, что если бы я даже умерла в течение этих восьми лет следствия до окончания процесса, то эти письма сумели бы сказать все за меня.

Но, к счастью, я была здесь — без сомнения, жертва, но при этом и «выживший свидетель».

10. МОЗАИКА

Этот процесс представлял собою гигантскую мозаику на черном фоне, в которую я должна была поместить такие же черные кусочки тех восьмидесяти дней моего выживания в тайнике Марсинеля. Тот факт, что я являюсь свидетелем, никому не нравился. Мне говорили, что некоторые использовали это название «свидетель» с оттенком презрения. «Мадемуазель Дарденн, „свидетель“, как теперь ее называют», или «о которой теперь говорят, что она „живой свидетель“ по этому делу»…

Я могу понять горе тех, кто не нашел своих детей живыми. Но мне очень сложно понять, что меня упрекают в какой-то степени в том, что я осталась в живых… и что мой адвокат называет меня «мадемуазель Дарденн», а не «маленькая Сабина».

Я не была умершей маленькой девочкой. Мне было двадцать лет, и я была жива, я не могла все же бесконечно просить за это у себя прощения, не молчать о том, что мне довелось пережить. Я не верила в небылицы о большой сети, как это хотел представить подонок, и моя позиция ставила меня в невыгодное положение в понимании некоторых истцов. Иногда я говорила себе, что, если бы можно было законным образом применять сыворотку правды на этом патологическом обманщике, отчаяние некоторых родителей могло бы быть ослаблено. И весь этот чудовищный процесс мог бы развиваться более спокойно.

Мои родители тоже выступали на этом процессе истцами, но мне не хотелось, чтобы они присутствовали на нем. Мне хотелось покоя и для них тоже.

Я прибыла в Арлон накануне дачи моих свидетельских показаний, чтобы присоединиться к моим адвокатам, имея в голове кучу вопросов. Я была в стрессовом состоянии и очень взволнована.

Можно ли мне будет ответить председателю суда «я не помню», если он задаст вопрос о подробностях?

Будет ли он в состоянии понять меня, этот председатель суда? А если я забуду что-то, не скажут ли опять, что я тронулась умом?

Мы устроились в отеле, в стороне от города, посреди прекрасного парка. Мэтр Ривьер хотел тишины для себя, мэтра Парисс и меня. Мэтр Селин Парисс поселилась в комнате рядом с моей на случай, если вдруг меня охватит страх, потому что мне надо было нормально поспать ночью и, главное, перестать задавать им по десять вопросов одновременно. Вместо успокоительного они предложили мне стакан белого вина, и я, которая никогда в жизни не пила спиртного, наконец успокоилась.

Перед отелем стояла машина жандармерии. Журналисты не знали, где мы находимся. Персонал гостиницы был в курсе, но хранил молчание. Я могла быть спокойна.

Я ждала этого момента много лет, и он не пугал меня по-настоящему. Я хотела взглянуть в глаза этого монстра. Я лишь спрашивала себя, перед тем как заснуть, почувствую ли я что-нибудь и что именно? Я не думала пускать слезу или трепетать всеми моими членами, мне он был уже не страшен. Я уже видела его по телевизору в стеклянной клетке, в костюме, с вечно жирными волосами, похожим на секретаря суда, делающего пометки. В тот момент он все еще изображал «знаменитость», жалующуюся на «условия содержания». Он отказывался, чтобы делали снимки «месье Дютру», в то время как сам не колебался, чтобы фотографировать обнаженных девочек, привязанных за шею, снимать фильм о своих подвигах насильника над девушками, которых он пичкал наркотиками где-то в Словакии, или запечатлевать на пленке свои личные забавы с собственной женой.

В эту ночь я спала хорошо.

На следующий день комиссар жандармерии приехала за мной на служебной машине, потому что журналисты слишком хорошо знали машину моих адвокатов. Мэтр Ривьер поехал сам, а мэтр Парисс сопровождала меня — она не покидала меня до того момента, как я вошла в зал суда, и я всегда ей буду благодарна за то, что она для меня сделала. Машина ехала на большой скорости, и, поскольку на улицах было людно, комиссар, молодая женщина лет тридцати, включила сирену, чтобы ехать по разделительной полосе между потоками машин. Проблесковый маячок, громкая сирена — я ощущала себя как в полицейском фильме и болтала как обычно, вероятно, чтобы освободиться от стресса этого дня, который обещал быть полным испытаний.

Приехав в суд Арлона, мы должны были пройти через служебный вход, по которому проходят обвиняемые, важные свидетели и работники судебного ведомства, дабы избежать любопытных взглядов.

Мне никогда в жизни не доводилось бывать во Дворце юстиции, и я глядела по сторонам, когда проходила через металлоискатель. Мою сумку тоже осмотрели — ни ножа, ни пушки, только сигареты и зажигалки.

Я увидела Андре Колена, одного из следователей, который выводил нас из тайника. Я не встречалась с ним в течение восьми лет, но узнала его без труда, и мне было очень приятно увидеть его там. Он меня тихонько спросил:

— Ну как, все в порядке?

— Пока в порядке, посмотрим, что будет дальше…

Я улыбалась, я шутила. Я знала, что речь идет лишь о внешней стороне и что невозможно все время подавлять свои эмоции, но это была форма чувства собственного достоинства по отношению к себе самой и к другим.

Затем я оказалась в зале для свидетелей в компании двух психиатров, психоаналитика и следователя из Турне. Должно быть, они говорили себе: «Мы и не думали, что она будет такой…»

Я шутила с судебным исполнителем Жюлем, пожилым дядечкой, который все беспокоился обо мне: «Хочешь глоточек водички? А может, печенье? Ну-ка, съешь печенье, так-то лучше будет!»

У меня слезы навернулись на глаза из-за этого славного человека. Мэтр Парисс должна была покинуть меня, она не имела права оставаться со свидетелями, а час заседания приближался.

В коридоре, который вел к двери в зал заседаний, я вдруг почувствовала себя плохо. Жюль приоткрыл дверь, чтобы следить, когда вызовут свидетелей, и я видела в щелку всех присутствующих: прессу, скамью истцов, публику. Я присела на стул на полминуты. Волна жара затопила меня, и я сказала себе: «Не хватало только грохнуться в обморок, так дело не пойдет…»

И в этот момент Жюль шепнул мне: «Пора идти!»

Он помог мне, как старушке, подняться и подвел к двери. Я знала, что иду, но это уже была как будто не я, а кто-то другой. Однако, войдя в зал, я почувствовала, что силы неожиданно ко мне вернулись. Я снова была собранной и готовой действовать. Клетка для обвиняемых была прямо передо мной.

Дютру, его приспешник Лельевр и двое других, которых я раньше видела лишь по телевизору, Мишель Мартен и Ниуль. Последний меня совершенно не интересовал. У него был отсутствующий, неподвижный взгляд, словно он спрашивал себя: и что это он тут делает?

Но троих других, заключенных в стеклянную клетку, я рассматривала внимательно, особенно его. Еще несколько секунд назад я не знала, что почувствую, увидев его восемь лет спустя. Но, как ни странно, я не почувствовала ничего.

Он постарел, он был все такой же противный. Он опускал глаза, в то время как я его рассматривала в упор.

Если бы я могла сказать ему: «Ты, мразь, посмотри на меня, когда я пришла!»

Но я была в суде присяжных, и у меня было волнение перед всеми этими людьми, которые ждали моего выступления. Зал произвел на меня гораздо большее впечатление, чем обвиняемый. Тогда я взглянула мельком на мэтра Ривьера, чтобы успокоить его и сказать ему молчаливо: «Не волнуйтесь за меня, в обморок я не упаду».

Я не ожидала, что председатель вызовет меня, я направилась решительным шагом к стулу, предназначенному для свидетеля.

— Сабина Дарденн?

— Да, это я!

На следующий день в газетах писали, что голос у меня слегка дрожал. Конечно, я была смущена судом, обстановкой, всеми людьми, которые смотрели на меня, но по утрам у меня всегда пропадает голос и мне трудно его прочистить, и это у меня с детства. Это просто небольшая проблема с бронхами… Мой голос дрожал не от страха.

Мэтр Ривьер сказал мне:

— Обращайтесь все время к председательствующему. Он задает вопросы, ему и надо отвечать. Если вы сами захотите задать вопрос, опять же надо обратиться к нему.

Итак, я смотрела на председателя, я сконцентрировалась на нем, чтобы постараться не обращать внимания на все те взгляды, которые сошлись на мне. Я подтвердила свою личность, и председатель вежливо начал спрашивать:

— Стало быть, вы выехали в школу на велосипеде и затем?..

Я рассказала мою историю; должно быть, она стала более простой для изложения, потому что перед моим выступлением в этом зале были зачитаны мои письма. Председатель спросил меня, желаю ли я вернуться к этим обстоятельствам, я ответила: