Апология чукчей - Эдуард Лимонов

Следующее, что приходит на ум, — это судьба моих родителей, проживших вместе шестьдесят два года. Такие себе Филимон и Бавкида. Урны с их прахом замурованы в крематории на окраине Харькова, в Украине. Из соснового массива доносится горький запах сосен. Растут в аллеях крематория туи, голубые и мясистые. Вмурованы рядом две фотографии: хмурого лысого старика и моложавой, улыбающейся матери, хотя они умерли в одном возрасте, с дистанцией в четыре года. Отец умер в 2004-м, мать в 2008-м. Оба умерли в марте. Из-за этого общего месяца смерти гравировальщик крематория допустил символическую ошибку. Когда нужно было смонтировать фотографию матери рядом с фотографией отца, то пришлось не добавлять под фотографией надпись, а гравировать ее заново. В результате у обоих моих родителей оказалась одна и та же дата смерти, составленная из двух разных дат: года и дня. Год взят смерти матери, а число отца: 25 марта 2008 года. Получилось, что они жили счастливо и умерли в один день.

Они-таки жили счастливо, хотя не умерли в один день. Видимо, они наслаждались обществом друг друга. Во всяком случае, до тех пор, пока отцу не надоело жить, и он переложил заботу о своем теле на плечи матери. Случилось это вскоре после того, как меня освободили из лагеря летом 2003 года. Видимо, он достиг своей психологической цели: единственный скандальный сын опять оказался удачливым и вышел на свободу. Тут-то отец и лег. Нет, у него не было никакого заболевания. Он просто прожил всё, что мог, и больше жить не хотел. А заняться ему было нечем. Это у больших творцов, у artists и интеллектуалов всегда есть занятия: творчество, мышление, клокочущие или затухающие идеи, а у простых людей, а мой отец был талантливым, но простым человеком, у них есть лишь физическая жизнь. А свою физическую жизнь он продолжать не хотел, ему надоело. От питания он не отказывался, жена Раиса — моя мама — приготовила ему десятки тысяч борщей и котлет за их совместную жизнь, потому он ел по инерции и даже с аппетитом. Но вставать не хотел. И однажды перестал выходить в туалет. И тут безусловная любовь моей матери к нему дала сеть мелких трещин…

Она, видимо, держалась, прежде чем пожаловалась мне на свою жизнь. Пожаловалась все-таки, заплакала по телефону, когда рассказывала мне о беспомощном отце, с тонкими ногами валявшемся на полу, ягодицы измазаны дерьмом, он не дошел до туалета. Она причитала, что отец, «а ведь он был такой красивый, Эдик, он превратился в полутруп!». Я отвечал ей, что готов нанять отцу сиделку.

Мать гневно отказалась: «Я не хочу, чтоб мой позор видели чужие». Я пытался уговорить ее по телефону, я даже приехать к ней не мог, украинские власти запретили мне въезд в Украину. «Отец твой — офицер, а я — жена офицера, — я не хочу, чтобы наш позор вышел из квартиры…» В конце концов, таская его в туалет, она надорвала себе позвоночник, и у нее начались боли. Уже с надорванным позвоночником она придумала себе облегчение: сосед Сашка вырезал ей сиденье стула. Под стулом находилось ведро с водой. Она научилась сволакивать мужа прямо с постели на этот стул.

«Вечная любовь, вечная любовь… — прохрипела она мне однажды по телефону, — я должна теперь по полдня лежать из-за болей в позвоночнике. Вот она, вечная любовь — волочить беспомощного мужа, отмывать от дерьма в ванной!» Она звучала очень горько. Она винила его. Она спрашивала у меня, почему, ну почему он позволил себе отказаться от жизни, свалив свое физическое существование на нее? Я объяснил ей. Я сказал: «Вы так долго жили вместе, он давно считает тебя частью себя. И то, что он полностью передоверил физическое обслуживание своего тела тебе, значит, что он считает твое тело своим! Если это и эгоизм, то эгоизм на уровне клеток».

Ее это мое объяснение не утешило.

Потом он умер. Я не смог добиться разрешения Украины приехать на его похороны. Пересечь их драгоценную границу. Правда и то, что его похоронили спешно, уже на следующий день после смерти. Вероятнее всего, из экономии, поскольку за содержание в морге нужно платить. Я бы заплатил, пока украинские власти решали бы мой вопрос, но мать спешно кремировала отца. Так спешно, что даже мои посланцы: два нацбола, мужик и девушка, не успели на похороны, успели только на поминки.

Потом отец стал приходить к ней ночами и стучаться в дверь: «Раечка, я пришел за тобой, пойдем», — говорил отец.

«Но я хитрая, — объясняла мне мать по телефону. — Я ему не открыла. Меня научили не открывать, сказали, он заберет тебя с собой, если откроешь. Не открыла, но утром жалела, он так уговаривал…»

Она быстро простила ему его слабость последних лет. Он опять стал для нее самым красивым, самым хорошим, самым любимым, ее мужем. «Мне повезло в жизни, что я встретила твоего отца. Таких людей больше нет», — говорила она мне по телефону. От недели к неделе, от месяца к месяцу всё сильнее становилось ее желание уйти к нему. Она не сомневалась, что он ждет ее. Она ездила к нему в колумбарий и разговаривала с ним. И передавала содержание разговоров мне. Она передавала мне от него приветы! Я не пытался даже заикнуться о сомнении в реальности ее разговоров с мертвым отцом и в реальности его приветов. Я интенсивно размышлял об этой странной паре, о своих родителях, проживших большую часть жизни без меня и вообще без сколько-нибудь заметного участия других людей. «Что они всё время делали?» — думал я. Ну, секс у них давно уже, наверно, прекратился, как обычно бывает у простых людей. Это непростые, к коим я отношу и себя, живут своей яростью и долго пылают энергией страстей. Пикассо в шестьдесят три имел жену и не уставал видеться с тремя молодыми любовницами. Что делали мои родители последние лет двадцать? Мама готовила борщи, котлеты и салаты. Они питались три раза в день. Смотрели телевизор, читали газеты. Разговаривали. На гитаре отец играть давно перестал. Когда я приезжал последний раз к ним, гитара была покрыта толстейшим слоем пыли. Что они делали, в самом деле? Они любили быть вместе.

Когда она умерла через четыре года после него, как и он, в возрасте восьмидесяти шести лет, некие высшие силы, наблюдавшие свыше шестидесяти лет их ангельское совместное существование, подтолкнули под руку гравировальщика Харьковского крематория, и он сделал так, что они умерли в один день.

А еще в связи с unconditional love я, конечно же, обращаюсь к моим деткам. Вчера я ездил к моим деткам, внукам странной пары Раисы и Вениамина. По случаю лета мои малые детки живут за городом, вместе с их матерью, актрисой. Я их называю «моя братва». Когда я вхожу в калитку, ко мне бежит златокудрый принц — сын мой Богдан, а за ним ковыляет, старательно поддерживая равновесие, моя годовалая дочь, рыженькая упрямая Сашка. Богдашкин прыгает в мои объятия, а Сашка добирается до меня чуть позже. Мордочка у нее измазана в земле, она любит тащить в рот камни и растения. У нее есть уже четыре зуба. Сашка никогда не плачет, она, как и Богдан, — существо абсолютно позитивное. Это мои первые дети. Я их родил в совсем уже неприличном возрасте. Богдан родился, когда мне было шестьдесят три года, а Сашка — когда мне было шестьдесят пять лет. Сознаюсь, что до их рождения я как-то не верил, что способен любить моих детей безусловной любовью. Но вот, оказалось, могу. Я думаю, что люблю их намного больше, чем мой отец любил меня. Я, если доживу, буду им всегда говорить, как я люблю их сильно. Это нужно человеку, чтоб его любили.

Сашке я привез три куклы. Две небольшие и одну крупную. Потому что выяснилось, что у Сашки нет ни одной куклы и она играет с машинками Богдана! У девочки нету куклы?! Нонсенс, сказал я себе и поехал с охранниками в «Детский мир» на улице 1905 года. Один из охранников, Олег, — опытный отец, его девочке уже шесть лет. Олег уже ездил со мной к детям и заметил однообразный ассортимент игрушек. По его слову я накупил ванночек и ведерок, крокодилов, уточек, различного размера рыб, всяческих простых разборных игрушек, развивающих у ребенков сообразительность. Богдану я закупил крупный пистолет, стреляющий очередями и одиночными.

Уже возле калитки Богдан получил свой пистолет. Он схватил его с такой страстью, что из пистолета вывалились батарейки, и мы стали искать их в траве. Нашли. Моя жена вынесла из дома заспанную Сашку, я ее взял на руки и понес демонстрировать ей кукол. Прибежал Богдан и заявил, что куклы тоже ему. «Мое! Мое!» — кричал он и не хотел слушать голос разума, когда я увещевал его, объясняя, что куклы — это игрушки девочек, а мальчику, ему, — подобает пистолет. Кукол Богдан в покое не оставил, однако мужской инстинкт в нем всё же в конце концов возобладал, и он вернулся к пистолету.

Из дому опять вышла моя жена, вынесла надувной бассейн. Трое моих парней-охранников по очереди надули бассейн, а я стал наливать в него воду. Шланга в хозяйстве не оказалось, поэтому пришлось наполнять его с помощью пятилитровой пластиковой бутыли. Дети как саранча полезли в бассейн. Сашка, пыхтя, пыталась вывалиться в бассейн в одежде, а там уже плескался энергично Богдан. У маленького злодея густые ресницы-щетки, зеленоватые огромные глаза, и с золотыми кудрями в ансамбле получился принц, и никак иначе не скажешь, глядя на него. Боязно за него, такого красивого.