Все будет Украина - Олена Степова

Я побледнела. Все восемь человек в маленькой очереди, включая камуфляжного охранника-продавца смотрели на бушующее негодование, источающее законодательно-воспитательный инициативизм.

Я так понимаю, что влипать в историю, это у нас семейное.

Я очень боялась, чтобы ее не понесло (это у нас в крови) на размышления о Конституции, и других запрещенных к произношению, и могущих привести к печальным последствиям, вещах. Два предреферендумных месяца, она и так со школы приходила с такими записями в дневнике, что я понимала, почему у нас дети не любят свою страну. Патриотизм убивается в школе.

И хотя очередь улыбалась, я, зажав руку маленькой подставлялы, с замершим сердцем, попыталась уйти в помидорные ряды. Особо проукраинского или антилнровского она не сказала, но лучше свалить. 

Сзади окликнули

- Девушка, подождите.

Сказать, что у меня остановилось сердце, не сказать ничего. Я узнала голос камуфляжно-опистолеченного. Он подошел к нам. Протянул дочке кулек конфет. 

- На. Законы напиши, — улыбнулся, — первый раз слышу, чтобы девочка в таком возрасте о законах думала, может ты, что-то и сможешь изменить. 

Я потянулась к кошельку.

- Нет, — остановил он меня, — я это для нее. Вы только объясните ей, сейчас, о безопасности, здесь много чужих, не местных, они просто вас убьют, нормальных уже почти не осталось, — он кивнул в сторону орущей очереди, которую периодически тыкал битой Борька, — и…уезжайте отсюда. У меня сын в Днепре, в университете, со мной не разговаривает, даже не позвонил сказать, что внучка родилась. А ведь мы хотели, чтобы все жили хорошо, без олигархов, фашистов. А теперь, я для него фашист, почему? Не Коломойский, а я?

Он вдруг напрягся, посуровел.

- Да, лишнего не болтай, если выжить хочешь, это война. Здесь скоро ад будет, сиди, не высовывайся.

Отойдя на приличное расстояние, долго, срываясь на слезы, воспитывала ребенка, “не болтать, не говорить, не рыпаться, и даже не думать” 

Мы ревели, сидя на скамейке, обнявшись, по очереди и вместе. Хотя и сказать-то мне ей не чего. Мы же на своей земле, в своей стране… 

Светило солнце, мужики пили на скамейке пиво, люди, торопились домой с сумками спелых помидор. А я говорила ребенку, что-то глупое об оккупации, врагах, чужой стране, где мы случайно, даже не по своей воле, оказались, смерти, войне, расстрелах, предателях, о том, что нельзя высказывать свое мнение на людях, хотя оно правильное и верное…Брала с нее чесслово о «молчании-золото» и…плакала. 

Да, я трус. Ребенка воспитывала в патриотизме и любви к Родине, а теперь, учу держать язык за зубами. Может кто-то обвинит в слабости, но мне уже пофиг. Нам бы выжить. Понимаю, почему не могу уехать в Россию, там страх в крови, а мы, свободолюбивые, нас страхом ломают. 

У меня нет автомата, но есть желание сохранить жизнь близких. Да, для меня это дико, то, что происходит вокруг нас. 

А вокруг все больше страха, зла и холода. Холод стал ощутимей и осязаемей. Он передвигается по городу большими сосредоточенными колоннами и смотрит на меня черными соплами орудий…говорит, что он, страх, гуманитарная миссия. Организм отказывается принимать страх, в качестве гуманитарной помощи, и в качестве оружия, и военных. Похоже, тем, кого Борька битой, им все равно, а мне-нет. Мне страшно, холодно и противно. 

Домой… домой… на поселок, чтобы не видеть всего этого устрашающего гуманитаризма, чтобы согреться. 

В маршрутке, подергав меня за руку, чуть поникшее и шмыргающее носом жизнелюбие, прошептало мне в самое ухо

- А круто мы у него конфеты отжали...

У нас в селе (это там, где пенсия живет) все, как на войне, по-настоящему: выгоревшее поле с воронками от разорвавшихся снарядов, сгоревшая техника, крыши и заборы, посеченные осколками, деревья, разрубленные снарядами, а, чуть поодаль, на кладбище, блиндажи, гаубицы, заминированный мост к селу, заминированные поля, обгоревшая земля…

В общем, все необходимые атрибуты, чтобы называться прифронтовым селом, у нас есть. Даже свой полицай. О, как! Вернее, он был там всегда, но, то, что он, полицай, выяснилось, недавно. До этого он был, обычный, вернувшийся из мест не столь отдаленных (по-моему, раза три), скандальный, наглый, неопрятный мужик. И тут, видать поперло. И вот как-то больше не ему, а из него. И чем больше у нас пришлых и полосатых вредителей появлялось, тем больше из него перло. 

Хамло с портупеей, оно в два раза хуже, чем хамло без портупеи. Развязанная походка, разнузданная речь, нагайка, для наказания строптивых, расстегнутая, засаленная рубашка, еще долго будут сниться посельчанам в страшном сне. 

Похоже, что войны особо не отличаются друг от друга, только техника становится ядренее, да и враг уже не кричит «хенде хох», а больше матерных путенизмов применяет и, не свастикой, а двухголовой курицей, размахивает.

Сначала полицай определил, как «мое», все брошенные дома и огороды, и разграбил их, вместе с собратьями, разместив в них заехавшие, новообразованные военные семьи. Потом он определил, как «мое» любую технику, стоявшую во дворах, и брал попользоваться, задорно размахивая автоматом. Потом, он определил дань для тех, кто не жил, но имел дачи и приезжал в село из города. Потом, он обязал всех женщин ему стирать, готовить, доить коров, так как свою семью, заблаговременно вывез в Россию. 

Так как в селе, оставшийся возрастной порог от 60 до «еще не померла», то особо сопротивляться заехавшей банде и ее главарю, не кому. Молодежь, сбежала в город, а пенсия, уже приуныла, уж больно тяжко у нас стало. 

Так вот, отжал у кого-то наш полицай стадо коров. Красивые такие, упитанные, буренушки, видно в хороших руках были. Украшением стада, был бык. Молодой, здоровый, мускулистый, но, что удивительно, покладистый. За коровами ходит, траву монотонно жует, не скандалит, не бодается. Такой небольшой быко-джип с рожками, даже, быко-трактор. Но, ужасно пофигический. Вот, если застынет в одном месте, все, будет стоять, пока не надоест. Ори, не ори, мани травкой, заманивай, сахарком. Пофиг. 

Так этим бычком, уж очень дорожил и гордился полицай. Во-первых, уж очень элитной породы бык был. Говорили, такой породы мало у нас осталось и стоит он, очень дорого, и прямо цена его в евро, и вот прямо на выставках все призы будет брать, своим обаянием. Во-вторых, полицай, назвал быка Бандерой, чтобы , когда придет время, самолично Бандере горло перерезать, кровушки выпить и на шашлык пустить. 

И вот на село какой-то правительственный кортеж пожаловали. Может на свежий воздух потянуло, может пути отступления в приграничье присматривали, не важно.

Но улица одна, кортеж едет чинно, к дому полицая, видимо по самоличному приглашению, а тут… посреди дороги, быко-трактор, вошедший в нирвану, задумчиво пожевывая травку, слушал кузнечиков. Все! Приехали! Они его хлебом манили, печенькой, травкой, спелыми грушами. Стоит. 

Начальство, видать, в машине мается, а вертухаи бегают, метушатся. Прибежал полицай, давай быка уговаривать. Стоит. Даже похрапывать стал. А что? — тепло, солнце светит, кузнечики, трудятся, что симфонический оркестр, в трансе меломании, чего б не поспать-то.

Тут пришлых накрыло, орут, все, будем быка валить, все равно шашлык хотим.

После крика полицая, — не дам в Бандеру стрелять, — замолчали даже кузнечики. У видавших все, военно-полосатых, дар речи отобрало, как после контузии, а глаза стали больше локатора на БУКt.

Такого предательства в своих рядах они не ожидали. За быка сразу забыли. 

Били полицая долго, со смаком, ногами, наверное, обидевшись на явное неуважение и 

Долгое ожидание у порога, вернее посреди дороги. Даже как-то мелодично били и, даже, воодушевленно. Может, это на них так кузнечики подействовали? –не знаю.

Когда пыль осела, быка на дороге не было. Он проснулся (еще бы,такой бедлам) и чинно, помахивая хвостом, уплелся к речке на пастбище. 

Кортеж, газанув выхлопными газами и пылью, в лицо, лежавшего на земле полицая, гордо уехал, покинув, явно вражеский район. Кузнечики, грянули что-то похожее на «Прощание славянки», видать, чтобы хоть как-то подбодрить уезжающих и лежащего. 

Посельчане, думали, что униженное достоинство полицая пойдет мстить и все же лишит животину жизни, но…жадность победила. Правда быка теперь кличут «иди-сюда-скотина-твердолобая», да и полицай, к нему больше не подходит, но, это, как-то, животинку, не печалит.

Он был обычным поселковым парнем, крепким, широкоплечим, как тут принято говорить-шахтерской стати. Жил, как все, пил за железным забором, огораживающим сельскую танцплощадку, дрался, когда шли поселок на поселок, потом были служба в армии, гордое появление в поселке на дембель в форме ВДВ, училище, работа, шахта, тупые запои до полу обморока, сельский дом, и хватающиесяза голову, от непутевого сына, родители.