Стать человеком - Андраш Беркеши

Варьяш с изумлением уставился на дочь. От неожиданности он даже дар речи потерял. Он был готов к тому, что с упреками на него обрушится Эндре, но никак не думал, что это сделает дочь.

— А теперь ты будешь играть роль выдающегося писателя, потрясенного трагической гибелью жены! Имей в виду, что сразу после похорон я уйду из дома. Я не хочу ждать, когда ты притащишь сюда одну из своих любовниц...

— Жо! — резко оборвал сестру Эндре. — Ты что, тронулась? Сейчас не время говорить об этом...

— А я считаю, что самое время, и ты меня, пожалуйста, не учи! Хватит с меня твоих советов! Я знаю, что делаю.

Варьяш сидел словно громом пораженный и все никак не мог обрести дар речи. Он, казалось, еще глубже зарылся в кресло, устремив отсутствующий взгляд куда-то вдаль. Лишь кадык равномерно двигался на его шее, да слегка дергалась правая щека.

Эндре подошел к сестре и заговорил тихим, но решительным тоном:

— Послушай, Жо, ты, конечно, лучше знаешь, как тебе поступить, но только не сейчас... Я догадываюсь, что ты чувствуешь. Мне небезразлично случившееся, думаю, что и отцу небезразлично... Но не будем есть поедом друг друга, по крайней мере, в данный момент. Только не сейчас... Иди в свою комнату, прими снотворное и ложись... А утром мы решим, что нам делать дальше.

Девушка не смогла справиться с собой и горько зарыдала, уткнувшись лицом в грудь Эндре. Всхлипывая, она бормотала что-то невнятное и закрывала лицо руками.

Эндре нежно обнял сестру. Казалось, он начисто забыл о происшедшем в Сомбатхее, о мучительной поездке на машине. Сейчас его волновало одно — Жока ужасно страдает и нуждается в его поддержке. Чтобы хоть немного успокоить сестру, он начал осторожно поглаживать ее по спине.

— Ну же, Жо, — тихо шептал он, — не плачь... Слезами горю не поможешь... Слышишь, Жо, что я тебе говорю? Ну иди... иди к себе...

Он проводил сестру в ее комнату и уложил на кровать. Однако Жока рыдала все сильнее. Эндре хотел дать ей таблетку успокоительного — она оттолкнула его. Он попробовал сделать ей влажный компресс на сердце, но и это не дало желаемого результата. В конце концов пришлось вызвать врача, который сделал Жоке укол, однако и после укола она заснула не сразу.

Похороны состоялись в среду на Фаркашретском кладбище. Погода в тот день выдалась словно по заказу. С безоблачного неба ярко светило зимнее солнце, и снежные шапки на могилах в его лучах казались безукоризненно белыми шелковыми накидками, украшенными мириадами сверкающих снежинок.

Траурный зал на несколько сот человек был не в состоянии вместить всех желающих, пришедших проститься с бедняжкой Варьяшне, и множество народа осталось на заснеженном дворе. Венков и цветов нанесли столько, что ими был усыпан весь гроб и постамент, на котором он покоился. Светильники на стенах и канделябры, стоявшие по углам постамента, освещали траурные одеяния и лица убитых горем родственников и знакомых.

Эндре, словно в карауле, неподвижно застыл у изголовья, сосредоточенно глядя в красивое, но такое печальное лицо матери. Затем его взгляд скользнул по фигуре отца, который стоял по другую сторону гроба и машинально кивал, отвечая на соболезнования, высказываемые друзьями и знакомыми. Жока, вся в черном, вместе с ближайшими родственниками стояла возле стены. Страдания сделали ее еще более красивой. Она тихонько переговаривалась с дедом Альфредом Шпитцером, который приехал из Парижа, чтобы проводить в последний путь свою дочь. Худая, казавшаяся прозрачной тетушка Ольга плакала, вцепившись в руку мужа.

По другую сторону гроба, как раз напротив них, сидели дед и бабка из Цибакхазы. Они молча разделяли печаль своего сына, а много пережившая на своем веку старушка мысленно взывала к господу богу, чтобы тот не оставил своими милостями ее дорогое чадо. «Господи, — молила она, — успокой его, ниспошли ему твердость, не допусти, чтобы он страдал так ужасно...» Кальман, второй ее сын, поддерживал старушку костистой тяжелой рукой.

Мысли в голове у Эндре крутились с невероятной быстротой, никогда раньше они не перескакивали так с одного на другое, как в эти минуты. Он замечал самые незначительные жесты родственников, малейший трепет полуопущенных ресниц, подрагивание губ и дорожки, проложенные по щекам пробитыми слезами. Из репродуктора лились звуки моцартовского «Реквиема», но музыка почему-то не мешала Эндре — он отчетливо слышал даже то, о чем перешептывались родственники.

Наступила тишина, которую нарушил оркестр, заигравший похоронный марш. Звуки траурной музыки захлестнули Эндре, будто накрыли с головой, и он вдруг почувствовал, что у него перехватило дыхание, а по груди больно полоснуло чем-то острым. Ему хотелось жалобно заплакать, завыть, закричать: «Хватит надругательств над памятью матери! Все убирайтесь вон! По какому праву вы сюда пришли? Каждое ваше слово, даже произнесенное шепотом, — ложь, каждый ваш жест фальшив, даже ваши вздохи и те фальшивы...» Он закрыл глаза, глубоко вздохнул, а затем вытер вспотевший лоб носовым платком.

«Какое мучение эта панихида! — думал он. — Мучение и одновременно искусная игра. Только у меня и у Жоки есть неотъемлемое право находиться здесь, потому что мы по-настоящему любили ее... Сейчас отец горько плачет, а совсем недавно он веселился, не думая о матери. У него катятся слезы по щекам, а в глубине души он, может быть, даже рад, что наконец-то обрел свободу. Не верю я его слезам. И слезам бабушки не верю. Она никогда не любила свою невестку. Так неужели теперь воспылала к ней любовью? Для нее мама навсегда осталась барышней, которая задалась целью разлучить ее с сыном. Так почему же она плачет? Кого, собственно, оплакивает? Кого угодно, но только не нашу маму. Плачет, потому что нужно плакать... О, с каким удовольствием я разогнал бы отсюда вас всех! Но я-то отсюда непременно уйду. Не знаю куда, но уйду. Уйду туда, где меня никто не знает...»

Неожиданно установившаяся в зале тишина отвлекла Эндре от его мучительных мыслей. Потом кто-то вскрикнул: «О боже!» Голос раздался за спиной у Эндре. Вероятно, это вскрикнула тетушка Ольга.

В следующее мгновение из толпы вышел председатель Союза писателей и от имени друзей произнес короткую речь:

— ...Ты была женой и другом нашего коллеги, а это значит, что твой образ незримо присутствует во всех созданных им произведениях. Ты всегда говорила, что быть женой писателя — значит жить жизнью, полной самопожертвования, ибо писатель, являясь слугой своего народа, не может принадлежать только супруге. Содеянное тобой навсегда останется для нас нераскрытой тайной и предостережением, что даже в порыве творческого вдохновения мы, писатели, не имеем права забывать о своих близких, друзьях, коллегах...

Эндре наблюдал за отцом, который теперь смотрел на окружающих совершенно сухими глазами и еле заметно кивал, соглашаясь, вероятно, с каждым словом выступающего. «К чему столько пустых фраз! — раздраженно думал Эндре. — Уж скорее бы заканчивали...»

Но вслед за председателем Союза писателей выступила представительница районного совета женщин...

Когда гроб опустили в могилу, каждый из присутствующих бросил в зияющую перед ним пропасть горсть земли, которая со стуком ударилась о крышку гроба. Это был самый тяжелый момент. Сквозь траурную мелодию слышались какие-то странные, ухающие звуки. Жока рыдала, еще крепче вцепившись в Эндре.

После похорон Варьяш, чтобы не было никаких обид, посадил в свою машину тестя, тетушку Ольгу и родителей. Жока и Эндре решили уехать на такси.

У входа на кладбище Эндре заметил Миклоша Лонтаи. Он едва узнал подполковника, Потому что тот был в гражданском. Миклош подошел к девушке и поприветствовал ее:

— Сервус, Жока!

— Сервус.

Жока думала, что Миклош начнет выражать свои соболезнования, как принято в подобных случаях, но тот лишь спросил:

— Ты с ними поедешь? — и глазами показал в сторону «мерседеса», возле которого толпились люди.

— Мы с Банди поедем на такси.

— Тогда я подвезу вас. Пойди скажи об этом брату.

— Ты на машине?

— Да.

— Хорошо, я сейчас...

Родственники как раз усаживались в «мерседес»: старики разместились на заднем сиденье, а тетушка Ольга с мужем сели на переднем, рядом с Варьяшем.

— Мама все-таки не зря умерла, — заметила Жока.

— Подобная смерть всегда бессмысленна, — возразил Миклош.

— По крайней мере, наши деды и бабушка впервые в жизни вместе. Это мама их примирила. Подожди меня, я сейчас.

Жока поспешила к Эндре, который стоял в одиночестве и смотрел вслед медленно отъезжавшей машине. Жока дотронулась до его руки:

— Пойдем, Банди. Миклош подвезет нас на своей машине.

Эндре взглянул в сторону терпеливо дожидавшегося Лонтаи и предложил:

— Ты поезжай, а у меня дело есть. Дома встретимся.

— Банди... — начала она, но замолчала, натолкнувшись на угрюмый взгляд брата. А она-то собиралась было сказать: «Прошу тебя ради меня...» — Ну, как хочешь. Тогда привет! — И она направилась к Миклошу. — Он не поедет.