Стать человеком - Андраш Беркеши

«Никогда не прощу себе, что оставила маму одну и уехала, — думала она сейчас. — Если бы я была дома, возле нее, трагедии не произошло бы. И хотя мама не любила меня, она бы послушалась. Вот и выходит, что я невольно стала виновницей несчастья. — И тут же вступила в спор другая, более рассудительная Жока: — Это неправда! Трагедия была неотвратима. И виновником ее является не кто иной, как отец. Если бы он не обманывал маму на каждом шагу, не изменял ей с каждой встречающейся на его пути юбкой, не унижал бы ее достоинства, этого наверняка не произошло бы. Я только одному Банди могу объяснить, что не была любовницей Миклоша...»

Тягостное молчание первым нарушил Лонтаи.

— Вы не устали? — спросил он Эндре.

— Нет, — коротко ответил тот и закурил.

— Вести машину в такой буран — удовольствие маленькое, не так ли?

— Да, небольшое.

Про себя Миклош решил, что прерывать разговор ни в коем случае нельзя, поэтому продолжал расспрашивать:

— А танк вы уже водили?

— Еще не приходилось.

— Не помешаю, если закурю?

— Я же курю.

Миклош закурил.

— Извини, Жока, я не спросил тебя, может, и ты хочешь покурить?

— Спасибо, у меня есть сигареты. — И она повернулась к брату: — Тебе вытереть стекло?

— Я сам вытру.

Снег шел такой густой и пушистый, что казалось, будто в воздухе, освещенном мощным светом фар, порхают тучи серебристых насекомых с крылышками.

— Можно у вас спросить кое о чем? — снова заговорил офицер.

— Я всего лишь рядовой, а вы подполковник, — недовольно буркнул Эндре. — Мне по уставу положено отвечать на любые ваши вопросы.

— Выходит, если бы я был гражданским лицом, вы бы не стали мне отвечать?

— Тогда бы вы не сидели в этой машине.

— Вы бы не подвезли меня?

— Вы что, позабавиться решили?

— У меня нет ни малейшего желания забавляться.

— Тогда чего же вы хотите?

— Скажите, вам не приходило в голову, что я и ваша сестра любим друг друга?

Эндре промолчал.

— Банди, — заговорила Жока, — я тебя прекрасно понимаю, но ты не прав, если думаешь...

— Я ни о чем не думаю. У меня нет желания разговаривать с тобой, поэтому оставь меня в покое. А вы, товарищ подполковник, не злоупотребляйте своим положением. Мне бы не хотелось из-за вас угодить под трибунал.

— Я вас понял, молодой человек. Когда вы успокоитесь, тогда и поговорим. А пока хочу сделать вам одно сообщение, каким бы неправдоподобным оно вам ни показалось: между мной и вашей сестрой ничего предосудительного не произошло, и, следовательно, вы совершенно напрасно сердитесь на нее. Это я заявляю вам с полной ответственностью. А если вы беретесь судить чужие поступки, не делайте этого, опираясь лишь на собственные догадки. Во избежание аварии я не буду больше отвлекать вас, так как вовсе не желаю сломать себе шею...

«Этот тип еще и лжет! — подумал Эндре о Лонтаи. — Знаком я с подобными трюками. Они, конечно, уже успели сговориться... Хорош, нечего сказать: его застают в номере с раздетой девушкой, а он утверждает, что ничего предосудительного между ними не произошло. Швейцару дал взятку только за то, чтобы их не записывали в книгу для проживающих, а теперь лжет напропалую. Уж не за идиота ли он меня принимает?..»

Спустя несколько минут Жока начала тихо плакать и мысли Эндре невольно обратились к сестре: «Ну чего теперь-то плакать? Меня расстраивать? Плакать, собственно, уже не о чем...»

Эндре почему-то не подумал, что Жока может оплакивать мать. Он включил радио и покрутил ручку настройки. Одна из радиостанций передавала легкую музыку. Некоторое время он слушал, но вскоре почувствовал угрызения совести: может, мать как раз сейчас умирает, а он слушает танцевальную музыку. Подумав об этом, он выключил радиоприемник и стал внимательно следить за дорогой.

«Только бы не видеть маму умирающей! Этого я не перенесу. А что будет потом? Как мы станем жить без нее? Если она умрет, клянусь, я отомщу отцу, отомщу за все страдания и унижения, которые ей пришлось пережить. Я изменю собственную жизнь, буду жить совсем по-другому... До сих пор я не был циником, но теперь я покажу отцу, что такое настоящий цинизм. До сих пор я защищал его, но больше не стану этого делать. Только бы узнать, как отец мог докатиться до такой жизни...»

Неожиданно Эндре вспомнил о своей встрече с Демеши. Произошло это несколько лет назад. Эндре сам разыскал его тогда, чтобы поговорить...

Демеши жил в Обуде, в новом экспериментальном районе. Эндре нисколько не удивило, что пятидесятилетний мужчина держался корректно, но довольно холодно. Удивило его другое: почему мать Демеши, сгорбленная старуха, узнав о том, что Эндре сын Гезы Варьяша, уставилась на него ненавидящим взглядом.

— Ты не узнал меня? — спросил его Демеши.

— Как же я мог узнать, если в последний раз видел вас, когда был совсем ребенком?

Демеши провел его в свой кабинет, обставленный на удивление скромно и просто. Эндре сел против окна, в котором был виден склон горы Таборхедь, а сам хозяин опустился в удобное кресло, стоявшее справа от письменного стола. Мать Демеши тоже вошла в кабинет и, казалось, вовсе не собиралась уходить, хотя Эндре смущало ее присутствие.

— Сколько же тебе лет? — спросила она, наводя порядок на столе у сына.

— Я только что окончил гимназию и получил аттестат зрелости...

Эндре перевел взгляд со старухи на сына, на лицо которого сейчас падали солнечные лучи. Если бы не солнце, он, наверное, не заметил бы на его левом виске косого шрама. Обратил он внимание и на то, как дрожали руки Демеши, когда он предлагал Эндре закурить. Тот отказался, а поймав на себе ненавидящий взгляд старухи, смутился окончательно, не зная, как же ему теперь попросить прощения. Он все-таки решил не делать этого до тех пор, пока старуха не выйдет из комнаты.

Заметив смущение парня, Демеши сам поспешил ему на помощь:

— Мама, оставь нас, пожалуйста, одних.

Старуха поднялась с обиженным видом. Уловив ее недовольство, сын сказал:

— Мама, не сердись, но есть вещи, которые...

— Хорошо, хорошо, не буду вам мешать. Я, видно, только на то и гожусь, чтобы работать с рассвета до темной ноченьки, не разгибая спины. — С этими словами она вышла из кабинета, громко хлопнув дверью.

Демеши покачал головой и, пододвинув к себе пепельницу, дрожащей рукой погасил сигарету.

— Ну? — произнес он и посмотрел на Эндре. — По какому такому поводу ты решил поговорить со мной?

— Хочу попросить у вас прощения. Я очень сожалею о случившемся.

Демеши взял себя правой рукой за подбородок и задумался. В его взгляде появилось что-то печальное, он как-то сразу помрачнел и тихо начал:

— Что я могу тебе сказать? Некрасиво, конечно, получилось. Ударить человека, который ни в чем не виноват, — поступок отнюдь не похвальный. — Он достал новую сигарету, повернул голову и посмотрел в окно. — К сожалению, некоторые не прислушиваются к голосу разума, а сразу пускают в ход кулаки. Это совсем плохо. Драться, сынок, следует лишь в крайнем случае, когда все остальные способы не дают никакого результата. — Шрам на виске у Демеши стал багровым. — Ты каким видом спорта занимаешься?

Эндре сказал, что ходит в секцию бокса. Не без гордости похвастался силой удара, за который его не раз хвалил тренер. Правда, тут же уточнил, что драться вообще-то не любит, а насилие просто ненавидит. Он и в секцию бокса записался только потому, что в округе развелось много хулиганов, а ему нужно защищать сестру. Больше того, Эндре припомнил, что он чувствовал, когда однажды ждал сестру, а она почему-то все не шла.

Вскоре он заметил, как потеплел взгляд Демеши, а когда юноша рассказал, что очень боится за сестру, тот даже заулыбался. Незаметно они разговорились, и у Эндре появилось такое чувство, будто они давно знают друг друга. Возможно, именно это и придало ему смелости, и он спросил:

— Что же все-таки произошло тогда, на пасху, между моим отцом и вами?

Демеши сразу посерьезнел:

— Знаешь, было время, когда я и твой отец очень дружили. Если меня не подводит память, то до тысяча девятьсот сорок девятого года в нашей дружбе не было ни единой трещинки. Твой дядюшка Кальман служил в то время в армии, а я работал в полиции. Мы с ним часто встречались, но не у вас в доме, поэтому ты меня и не помнишь. А в сорок девятом году и меня, и дядюшку Кальмана арестовали по делу Ласло Райка. Вот начиная с того времени твой отец и охладел ко мне, если так можно выразиться...

— Но почему?

— А об этом ты лучше у него самого спроси.

— Отец не станет разговаривать со мной на эту тему, потому что считает меня ребенком. Я за то и не люблю взрослых, что они всегда что-то скрывают...

— На меня это обвинение не должно распространяться, сынок. Как я могу говорить с тобой о твоем отце, если у меня сложилось о нем негативное мнение? Тебе ведь не передо мной придется отчитываться, а перед ним. То, что я хотел ему сказать, я в свое время уже высказал, и было бы нечестно, если бы сейчас я начал чернить его...