Браво, молодой человек! - Рустам Валеев

Время уходило за полдень. Солнце удовлетворенно, с пронзительным восторгом палило землю, воздух; вода уже истомилась — не давала отрадной свежести. Пляж быстро пустел, одна за другой приставали к причалу лодки. И когда лодочник, сосчитав их, стал глядеть на реку, побрякивая замком, из-за поворота показалась большая лодка. Она шла быстро. Летуче взблескивали мокрые весла.

Я не подойду к нему, подумала Ира, щурко всматриваясь вдаль.

А ему все равно.

Я уеду в Норильск или куда-нибудь… в Ташкент — город хлебный…

А ему все равно.

Мне тоже все равно! Я за ним бегаю, как полоумная, стыдно. Пусть стыдно, зато я совсем не хочу, чтобы за мной бегали какие-то дипломаты или пилоты-татушники. Я все знаю: кто положительный, кто благополучный, кто уплывает ночью в море, кто не боится опаздывать на отбой, кто уедет в большие города, я знаю — кто твой друг, и я скажу, кто ты… Как все я знаю — как скучно!

Я не подойду к нему. Вот дурак какой!

Все всё знают — кем станут в тридцать, в сорок, как надо вести себя, сколько будут получать, а он хочет такого, чего еще нет, и никому — ни татушникам, ни глупым подружкам это не нужно, и они не хотят знать, — а он хочет и знает что-то такое, чего еще нет…

Я сейчас брошусь в воду и поплыву, на середину и вдоль реки, сил не хватит плыть обратно, пусть спасает, пусть спасает, и если не спасет, то пусть я утону!

Она решительно сбросила платье и вошла в воду; теплые, мягкие волны приняли, покачали ее как бы с мягкой усталой укоризной; она широко взмахнула руками и поплыла в странном желанном предощущении, что там, на середине реки, где темно колышется вода, силы оставят ее.

Слишком быстро шла лодка, она движется уже по самой середине и скоро свернет к лодочной. А Ира только расходилась, мышцы ее просят крепкой отчаянной работы, и она широко взмахивает рукой, второй, гибкое тело вскидывается вверх-вперед. Вот уже волны от лодки качнули ее раз и другой… Можно крикнуть: «Ильдар, спаси!»

Хочется крикнуть. Но ведь она не тонет, так много сил, и можно еще плыть и плыть — долго. Нет, не крикнуть ей. Противно, как красиво она будет тонуть и как красиво спасет ее Ильдар. И все злое, отчаянное, серьезное, что было в сокровенности ее разумных ли или, наоборот, безрассудных мыслей — там, на берегу — все потерялось.

Уж пусть лучше я утону, вяло подумала она и стала терять себя, но руки сами собою взмахивались, но она уже повернула назад и уже видела невдалеке белый песок, серые камни и что лодка стоит на берегу и из нее выпрыгивают ребята…

Когда до берега остались последние метры, последние взмахи, она почувствовала, что изнемогла. Если бы и захотела крикнуть, не хватило бы сил — только на один взмах и другой, очень тяжелый, когда уже не можешь, но поднимаешь руку и взмахиваешь ею в самый последний, самый тяжелый раз.

Ильдар поднимался в гору.

Она дотянулась рукой до сухого горячего камня и замерла, затем поднялась и шатаясь вышла из воды. Она видела, что Ильдар, прежде чем скрыться из виду, обернулся и поглядел, но поглядел он, кажется, совсем в другую сторону, может, в сторону Пугачевской горы, где они прыгали в студеную темную глубину омута.

Потом она сидела на горячих камнях, вытянув ноги и опираясь на отведенные назад руки, мокрые волосы падали ей на лицо. Возле нее на корточках, как бы не смея сесть, как она, сидели подруги и смотрели на нее и ничего не говорили.

— Как хорошо ты плавала! — сказала наконец черненькая.

— Пилоты смотрели, как ты плавала, — сказала беленькая.

— Это были не пилоты! — с торжеством в голосе сказала третья.

О чем это говорят подружки? Потихоньку, в маленьком своем кружочке?

…Вот река плещет, вот камни молчат, в пространстве степи назревает гудок паровоза, из города, из глубины гулких улиц доходит шум — чего хотеть, что надо уметь, куда идти на этом белом свете, на этом огромном пестром свете?

Глава двадцатая

Беда с этими мальчишками. С этими мальчишками и смех, и горе!

Когда эти мальчишки встанут не с той ноги, или вожжа им под хвост попадет, или укусит их неизвестная муха — они черт те что выкомаривают! С угрюмым видом на курносеньких лицах шагают они в ресторан, они садятся, развалясь, скрестив руки на груди, чтобы чего доброго не положить их на стол, как кладут на школьные парты. Всесветная скорбь мрачит им мордашки…

Смотри, Ильдарка, смотри, братец! Дойдешь ты до того, что афоризмами станешь говорить: «Умей жить — умей вертеться», «Весь мир бордель, а люди сволочи», «Плевать на прошлую жизнь».

Какую штуку выкинул: готовят к отправке в Славянск группу ребят, включили и Ильдара — давно уж он хотел перейти на завод, в цех обжига, — а он отказывается ехать.

Боевой комсорг Ольга клушей налетела на него.

— Ты позоришь коллектив!

— Что я, жену бросил? Пью?

— В ресторан, между прочим, заглядываешь.

— Почему бы не заглядывать? Это ведь не женское отделение бани.

— Ой-ой! Я ничего не слышу. Я закрыла уши!

— Дура ты…

— Кто дура?

— Я думал, ты и правда уши заткнула.

— Мы тебя заставим!

— Много я перевидал всякого.

— Нет у тебя политической сознательности!..

— Па-жа-лус-та, не пришивай мне политических ярлыков. Я тебе не враг народа.

— Ой-ой! Я ничего не слышу!..

— Ладно, поеду.

— Вот молодец!

— Опять ты уши не заткнула. Про-ве-роч-ка.

Ольга убежала в красный уголок, с яростью поревела и пошла искать Рустема. И вот теперь Рустем должен беседовать с братцем.

— Ну, как? — спросил он, встретив Ильдара.

— Да так, — ответил тот, — на уровне.

— Страшно не нравится мне твоя кислая-прекислая рожица.

— Жаль, конечно. Но что делать, если не сладкая у меня рожица. Да и у тебя, — усмехнулся он, — нет причин веселиться.

— Скучно было бы мне каждый день веселиться. Скажи-ка вот что: ты всегда хотел работать в цехе обжига, а теперь, когда тебя хотят обучить делу, отказываешься ехать. В чем дело?

— Ни в чем. Надоело мне все.

Рустем задумался. Сентенции на темы морали подбросить? Попробуй — не возрадуешься!

— Георгий Степанович очень на тебя надеется. Ты ведь его хорошо знаешь?

— И чего ты ко мне пристал? Я же сказал: все надоело! И знать все надоело. Не хочу ничего знать, понял?..

— Не хочешь ничему верить?

Мальчишки, подумал Рустем, мальчишки. Рассказать тебе что-нибудь в назиданье? Может, тогда тебе будет полегче? Может, будет, а может, и нет.

— Панкратов — подлый обманщик, — глухим голосом сказал Ильдар.

— Да, — сказал Рустем, — подлый обманщик.

— Я стараюсь верить, я очень стараюсь!.. Только я думаю… помнишь тот разговор, на омуте, что Оська говорил?

— Помню. Но Георгий Степанович никогда негодяем не был.

— А вдруг?..

— А вдруг ничего не бывает! — крикнул Рустем, взял его за плечи и сжал. — Бывает жизнь!.. Ты не мальчишка, ты парень, молодой человек, понял! Я больше тебя знаю… и тебе нечего бояться, если мне захочется поучить тебя.

— Учи, — сказал Ильдар, — может, у меня все пойдет гладко.

— А на черта тебе гладко! Нельзя, братишка, научиться тому, как избежать всякое, но можно научиться, как относиться ко всякому.

Ильдар глянул на брата снизу широко открытыми грустноватыми глазами.

— У тебя в жизни порядок. Не то, что у меня… Знаешь, если бы у меня была такая девушка, как Жанна, я бы женился.

— Еще будут, — сказал Рустем, и взгляд мальчишки помрачнел, и Рустем поправился: — Еще будет, станет твоя девчонка, как Жанна. Все не просто в жизни, но никогда не надо считать, что жизнь кувырком, никогда не надо подличать и оправдывать это тем, что жизнь была нелегкой. Надо надеяться и верить, что дни впереди будут хорошие. Но разве эти дни совсем уж никудышные? Разве нам не о чем будет вспомнить?

— Наши внуки еще будут нам завидовать, да?

— Ну, болтушка. Внуки!.. Откуда это тебе пришла мысль о внуках? Тебе еще и до сынов далеко. Ах, братец, философ!..

— Ты тоже философ, — сказал Ильдар.

— Совсем ты меня не понимаешь.

— Понимаю я, — сказал Ильдар, — понимаю, когда ты не треплешься.

Глава двадцать первая

Ты, парень, вот так — живешь, и живи, без писка. Пищат только неразумные котята, да и то пока слепые, пока под теплым уютным брюшком держит их матушка Мурка.

Спеши делать добро, но не спеши хулить и выбрасывать за борт Епифашку, например.

Ты же не пустоголовый, Вита, однокашник, чудо-юдо! Давай мы вправим тебе мозги, и пусть разумная твоя голова работает на благо ну хотя бы тихгородского человечества! Не будь же дыркой от бублика, а — человеком, личностью!

Ну, Панкратыч… А что Панкратыч? Каким станет этот добряк после ссоры? Они ведь, добряки, добрые — пока их не трогаешь.