Браво, молодой человек! - Рустам Валеев

— Повернись! — Она долго смотрела на худое узкое лицо, и лицо ее самой становилось решительным, добрым, умным.

Он коротко глянул ей в лицо и испуганно отвел глаза.

— Нет, — сказал он, — нет, — замотал головой и сделал еще один шаг к двери и взялся за скобу.

— Погоди… скажу! — Она протянула к нему руки. — Погоди…

— Нет, — сказал он. — Нет. Будет хуже!

— Легко не будет. Но почему ты думаешь, что будет хуже? — спросила она тихо и мягко.

Он резко повернулся к ней, безумным неосмысленным взглядом шаря по ее лицу.

— Ненавижу я тебя!.. Силы нет. Ты же видишь!.. Убить тебя хочу, а силы нет.

Он выбежал, остервенело, но как-то дрябло ударив дверью, и по сенцам, по ступенькам бежал, странно громыхая, будто упирался, а его тащили и выбросили, наконец, вон.

Она расслабленно опустилась на лавку.

В пустой передней горел свет и падал в гулкую пустоту, темноту обширной горницы.

Она знала, что он больше не придет. Она очень устала, и у нее болело сердце, сын все не шел, она сидела и ждала сына.

Глава пятнадцатая

У Ильдара закончилась смена, а Рустем отбыл положенные часы у туннельной печи, где по-прежнему работали пацаны, и встретились братья у моста.

— Черт возьми! — сказал Ильдар, перебрасывая с плеча на плечо кеды. — Давай переоденемся и пойдем в ресторан.

— Не хочется что-то.

— Черт возьми! — сказал Ильдар и пошлепал босой ногой по твердой земле. — Пойдем тогда искупаемся. Еще есть солнце, и можно полежать на песке.

Рустем согласился, и они зашагали к пляжу. Здесь было пусто; на том берегу, у лодочной станции, — людно и шумно. То и дело отходили лодки и брали направление к Пугачевской горе, там, между скалами, сумрачно и таинственно, как в густой дубовой аллее, и там можно уронить весла и сидеть друг против друга, молчать.

Они разделись и растянулись на песке.

— У тебя «Беломор»? — опросил Ильдар. — Хочешь сигарет? Болгарских?

Они закурили болгарских.

— Слушай, ты с Жанной дружишь? Ты не бросил ее?

— А почему я должен ее бросить? — усмехнулся Рустем. — И почему ты спрашиваешь?

— И никого не бросал? Никогда?

— Никого.

— Тебе вон сколько лет… Наверно, не жалко, да? Если бросаешь сам, да?

— Не знаю. Идем купаться.

— Не хочется. Вот… я думаю: девчонки бывают такие стервы, да?

Ну, что, ей-богу, с ним? Какая муха-цокотуха укусила его?

— Чудак ты! — сердито сказал Рустем. — И чего ты зря треплешься?

— Пусть зря, — вяло сказал Ильдар, — пусть зря. А стерв все равно много.

— Плохо тебе будет жить.

— Мне и так плохо.

— Плохо тебе будет жить, если ты решил, что очень много дряни на свете.

— Мне и так… А тебе легко?

— Нет, нелегко. Но жить мне неплохо, я не думаю, что дряни слишком много.

— Слушай! — сказал Ильдар, привскочив с места. — Слушай, у тебя с ней как, с Жанной, как? Серьезно?

— Что именно?

— Все!

— Да, — сказал Рустем, — все очень серьезно.

— Вы дружили долго? Хорошо?

— Да, — сказал он, — да.

— И ты, например, не боялся… что она может уйти от тебя с кем-нибудь? Или просто одна?

— Я боялся, — сказал он, — но она пришла.

— Значит, она уходила?

Он промолчал.

— Ты веришь ей?

— Очень.

— Очень, — повторил Ильдар. — Но что нужно, чтобы очень верить?

— Нужны просто годы.

— Просто годы?

— Просто годы, в которые случалось и хорошее, и плохое — всякое.

Ильдар резко посунулся к нему.

— Но если… например, человек еще не прожил столько? И если он очень хочет верить? И если ему совсем не хочется говорить: стерва, дрянь?..

— Что же все-таки у тебя произошло? — спросил Рустем.

Ильдар не ответил.

— Если… — голос его задрожал, — если у меня сейчас все будет плохо… я все брошу! Я брошу эту жизнь, я поеду на Ангару, я поеду в тундру, где добывают нефть! И никогда не буду вспоминать…

— Будешь, — мягко сказал Рустем и мягко положил руку ему на плечо. — Будешь вспоминать.

— Ну, буду. Но все равно — наплевать мне будет на эту жизнь!

Рустем покачал головой.

— Ты качаешь головой! Все взрослые качают головой, когда ребята что-то делают не так. Скажи, как ты относишься к тому времени, когда у тебя было всякое?

— Я не жалею о прошлом.

— Но это потому, что теперь у тебя все хорошо.

— Значит, тогда я жил, как надо, несмотря на всякое. — Он помолчал. — Скоро концерт? — спросил он.

— Да, — вяло ответил Ильдар. — Только теперь я думаю совсем о другом?

— О чем?

Ильдар не ответил. Он сел, охватив колени длинными мускулистыми руками, и стал смотреть на противоположный берег.

— Татушники пришли, — сказал он.

Там, чуть в стороне от лодочной станции, раздевались татушники, бегали у воды, делали стойки на руках, схватывались друг с другом, в густом багровом свете вечернего солнца тела их светились отменным волшебным светом, девчонки смотрели на них. И даже те девчонки, что сидели в лодках со своими мальчишками, смотрели. И злая горячая сила мальчишек стремительно уносила лодки подальше от того места.

— А может, я пойду в ТАТУ, — сказал Ильдар.

— Ты же никогда не хотел стать техником, — удивился Рустем.

— Мне все равно. И вообще… вон Панкратов говорит, что стройке конец. Никакое это не грандиозное строительство, и никому оно не нужно. А просто… вкалывать и получать зарплату — так я не могу.

— Врет Панкратов! — крикнул Рустем, — Врет!

— Пусть врет. Все равно.

— Что же все-таки у тебя произошло?

— Ничего. Это такое… что касается только меня. — Лицо его стало напряженным. — Ты не обижайся, ладно? Я ведь не только тебе не скажу… никому.

— Никому?

— Ну… может быть, знаешь, кому? — Жанне.

Чудак ты, подумал ласково Рустем, если бы ты не был чудаком, ты бы понял, что то, что можно сказать Жанне, можно сказать и мне.

— Пойдем искупаемся, если хочешь, — сказал Ильдар, и поднялся, и не оглядываясь пошел к воде.

У самой воды он все-таки остановился и подождал, пока подойдет Рустем.

— Ирку я бросил, — сказал он, глядя вбок. Он разбежался и с шумом нырнул и вынырнул далеко и поплыл, не оглядываясь.

Хороший ты мальчишка, подумал Рустем. И очень жалко, что тебя бросила эта Ирка!

Они молча искупались, затем вышли на песок и не торопясь, молча оделись. Закурили. Когда сигарета стала жечь пальцы, Ильдар бросил ее.

— Пойдем к нам, — сказал он, — пойдем, а? Матушка, знаешь, как тебя уважает!

Они пошли к Ильдару, и тетка встретила Рустема — ну, просто чудо, как! И ему пришлось ответить на массу вопросов: как поживает мать, как поживает он сам, и как поживают они вместе, и когда он женится, и что она ждет-не дождется свадьбы. Ему тоже полагалось задать хотя бы десятка полтора вопросов, но Ильдар очень торопил его, они быстро поели и пошли гулять.

Гуляя, они большей частью молчали, ни о чем таком не говорили, разошлись поздно, Ильдар оказал:

— Ты умный. Ты, знаешь, какой умный! Ты все понимаешь!

Рустем подходил уже к дому, когда из-за ближнего угла вывернулась машина и ослепила его яркими фарами, он пошел, прижимаясь к забору, потом прижался к своей калитке и закричал:

— Куда прешь, чудак!

Машина стала, погасила яркие фары, и тогда он увидел, что это милицейская машина. Из кабины вышел милиционер.

— Номер семьдесят три? — спросил он.

— Да.

— Вы здесь живете?

— Да.

— Бахтияров ваш отец?

— Что? — сказал он волнуясь. — Что? Чей отец?

— Он что, не жил с вами?

— Что? Нет, не жил. Что?

— Что, что, — повторил сердито милиционер. — Сыновья! Утонул он. Бросился с моста. Посторонние люди говорят… Сыновья!

— Какие посторонние люди?

— Не знаю. — Милиционеру точно хотелось ссориться. — С завода шел человек, он опознал.

Рустем глянул на окна, прислушался: там было тихо, темно. Он бросился бежать. Так ему, наверно, показалось, потому что когда его окликнул милиционер, и он остановился, оказалось — стоит в двух шагах от калитки.

— Садись, подвезем до больницы, — сказал милиционер. — Может, еще все и не так.

Так, думал он, так.

Машина неслась по черным улицам.

Я не виноват, что он бросился с моста… Так, все так. Но я виноват, что приезжает машина и спрашивают: «Ваш отец?» Я не виноват, и все уже поздно и все так. Но я виноват, потому что я живой и здоровый, и я сын, и так все вышло…

Домой он опять вернется поздно. Мать не спросит, где он был. В последние дни она не спрашивает.

Глава шестнадцатая

— Я теперь совсем плохая, — слабым голосом говорила мать, — совсем плохая…

Она слегла в тот же день, после похорон, и теперь, вот уже почти неделю, не поднималась. И прежде худощавое лицо ее было обтянуто сухой желтой кожей, глаза стали большими и тусклыми, жутковато посвечивали.