Браво, молодой человек! - Рустам Валеев

Домой он опять вернется поздно. Мать не спросит, где он был. В последние дни она не спрашивает.

Глава шестнадцатая

— Я теперь совсем плохая, — слабым голосом говорила мать, — совсем плохая…

Она слегла в тот же день, после похорон, и теперь, вот уже почти неделю, не поднималась. И прежде худощавое лицо ее было обтянуто сухой желтой кожей, глаза стали большими и тусклыми, жутковато посвечивали.

— Совсем я плохая. — Она не жаловалась на свою слабость и не удивлялась ей, она говорила очень равнодушно.

— Все еще будет хорошо, — говорил Рустем, осторожно беря ее сухую руку в свои ладони. — Ты только не волнуйся.

— Все я делала правильно… только вот, когда сидишь ты возле меня и успокаиваешь, я думаю… для тебя правильно ли я делала?

— Все будет хорошо, будет хорошо, — тихо, упорно повторял он, качая в ладонях ее легкую руку.

Только бы не умерла, думал он, только бы не умерла. Не худоба ее и не болезнь пугали его, а равнодушие, с каким она говорила, что совсем плохая.

Страх перед ее смертью как бы приблизил давнее, как умер брат. Не стало брата, и как многого не стало тогда сразу, не стало дружбы между матерью и матерью Жанны, не стало Жанны.

Только бы она не умерла!

Мать права и не виновата ни в чем, а он виноват. Ведь все он мог, он мог быть упорным… или упрямым и вернуть отца, пусть не другого, таким, какой он был. Жалость и доброта были в нем к несчастному человеку. Но как поможет эта его доброта, думал он тогда, как? А не будет ли доброта его состоять в том, чтобы довериться матери и слушаться ее?

Все-таки она права… Только бы не умирала. Она не виновата, что оказалась по-жестокому правой. А чтобы все было по-иному, лучше, понадобилось бы, может, еще одна жизнь. Ну, сколько, сколько сил отпущено человеку? Терпеть унижения — нужна была сила. Четыре военных года работать на заводе, кормить, одевать мальчуганов — сила. Ждать мужа и верить — сила. И когда он вернулся, отказаться от него, от жизни полегче — сила. Схоронить сына и жить дальше — сила. И большую, сильную силу надо было иметь, чтобы простить отца, но самой остаться такой, какою стала, остаться такою, а его сделать другим.

Ах, старый чудак Панкратыч, неужели ты прав со своим делимым и делителем, неужели прав?

Права мать или не права — все я ей прощу, как и мне она все простит. Но тебе, старый чудак, я не прощу твою глупую арифметику! В чем-то, видно, поверил я твоей арифметике, если все так получилось. Везде и всегда нужна была матери сила, и она отдавала ее, не приберегая, не уставая. Какая огромная часть ее была отдана мне, для меня… Может быть, мама надеялась на последнюю эту свою силу — на меня. Значит, мог бы я что-то сделать?

Он бывал у Жанны. Она плакала.

Он звал ее пойти к матери.

Он не знал сейчас ничего такого, что могло бы обрадовать мать, спасти, заставить жить, он только знал — пусть она их увидит и благословит, и тогда, может быть, она поймет, что прежние радости не возвращаются, но могут прийти новые.

Жанна говорила:

— Это все как будто пришло оттуда… из той, прошлой жизни. Все близко стало… как умер твой брат, как умерла мама, как я была одна. Как будто это позавчера, вчера, и каждый день кто-то умирает…..

Тяжело ей идти сейчас, когда  т а м  умер человек, войти в дом и вспомнить, как уходила из этого дома, и тогда в нем тоже было горе.

— Уедем! — говорила она. — Уедем!..

— Уедем, — отвечал он. — Но только пусть она знает, что у нас хорошо, пусть она знает.

Жанна понимала его и хотела верить, что так будет лучше, но то ли их собственное счастье не казалось ей теперь таким уж счастьем, то ли она не надеялась, что чья-то радость успокоит чье-то горе.

Он хотел верить… он ничего другого не знал, отчего матери стало бы лучше.

Если она увидит, поймет, что мне лучше, то и ей станет полегче. И вообще минувшие дни — не только одни лишь оплошности, обиды и черное горе.

Глава семнадцатая

За эти дни он исхудал. Мусавиров как-то сказал:

— Что-то вид у тебя… Не пьешь?

Рустема чуть не взорвало, но он взял себя в руки и простодушно спросил:

— В смысле — водку? Алкоголь враг, и его надо уничтожать. Но теперь я пью как положено: дома, в одиночестве.

Мусавиров с обеспокоенным видом оказал, что это плохой признак. Чудно, иногда он такие вещи воспринимал очень серьезно. А может, не хотел замечать издевки.

Жанна с тревогой спрашивала:

— Как ты себя чувствуешь?

Он отвечал оживленно:

— Чувствую великолепно!

Он не хитрил, чувствовал себя неплохо, не уставал и работал, пожалуй, напряженнее, чем прежде. Шла уже третья неделя, как уехал Галкин, пора было ему возвращаться, но его все не было. Мусавиров вел себя крайне возбужденно, с напряжением, в последние три-четыре дня оставался на заводе до темноты.

Рустему в тот день предстояло трудное, ставшее однако обычным за последнее время, дежурство. После четырех, то есть после окончания своей смены, ему полагалось отдохнуть часа три, а потом опять явиться в цех, чтобы сменить старшего обжигальщика Мухина.

Он пришел в цех, и время уже было позднее, но там оказался Варакосов. Когда Рустем вместе с Мухиным обходили каждую позицию, с ними ходил и Варакосов. Он продвигался вдоль печи шаркающим осторожным шагом, дышал тяжело и щепоткой оттягивал с левой стороны груди вельветовую куртку.

Мухин ушел. Рустем с Варакосовым зашли в конторку, где скучал дежурный слесарь Фокин, они покурили, поговорили о том, о сем, после чего Рустем опять пошел к печи и, последив за поступлением мазута и воздуха, снова зашел к дежурному слесарю покурить.

Не кончилась еще сигарета, как в конторку вбежал Прохоров, худенький рыжий мальчишка, увидел начальника цеха и, прянув назад, стал энергично махать Рустему рукой.

Варакосов рывком поднялся с места и первым, чуть не сшибив Прохорова, вышел из конторки, потом побежал. Он бежал, оттягивая щепоткой куртку у груди, второй рукой широко, как-то вяло взмахивая, — все медленней, медленней, и Рустем легко обогнал его и быстро очутился у диаграммы.

Давление толкателя достигло шестидесяти атмосфер, и стрелка, напряженно подрагивая, подымалась выше. Завал вагонетки!..

— Регуляторы! — крикнул Рустем Фокину, но махнул рукой и побежал по узкой железной лестнице, ведущей наверх, на площадку, где стояли контрольные регуляторы, и закрыл подачу воздуха и мазута.

Спустившись вниз, он увидел, что Варакосов в одной рубашке, и рукава закатаны, а куртку его держит рыжий Прохоров.

— Где, а? — спрашивал рыжий Прохоров. — Где, а? — заглядывая поочередно в лица то Рустема, то Варакосова, то дежурного слесаря Фокина.

На какой именно позиции завалило вагонетку, никто пока не знал, и Варакосов взял у Фокина ломики пошел вдоль печи, выстукивая торцы. У двадцать пятой позиции он остановился и отбросил ломик.

— Здесь, — сказал Варакосов. — Стой! — крикнул он крепким раскатным голосом, когда Рустем резко, наотмашь стал выбивать ломом «окно» в стене. — Порядком, порядком, — сказал негромко, каким-то плавным голосом, и это значило: выбивай, но так, чтобы был порядок — потом закладывать придется стену.

Рустем ударял теперь медленней, но такая в нем взялась внезапно сила, и он, не зная, как это не размахивать сильно и бить сильно, но помня плавный голос Варакосова: «Порядком, порядком», — он обращал эту силу против нее же самой, усмиряя, усмиряя ее.

И он очень устал. И когда столкнул последний рядок кирпичей и из окна полыхнуло сухим обжигающим зноем, он и отшатнуться не смог, а только задержал дыханье, чтобы не захлебнуться жаром.

Он обернулся и увидел, как очень спокойно, заложив руки за спину, стоит Варакосов и щурится от быстрых бликов угасающего пламени. Подтаскивая за собой лом, Рустем подошел к нему и стал рядом, часто, рывками дыша, но становясь спокойнее — ребята выгребали железными крюками развалившиеся изоляторы — становясь спокойнее настолько, что опять почувствовал, как возвращается к нему сила, пружинит мускулы, теперь уже не так — не до ярости и безрассудства.

— Ну вот, — сказал Варакосов просто, когда были выгребены осколки. — Теперь… — Он поглядел на Рустема. — Порядком, порядком, — сказал он, глядя, как ребята готовят вспомогательную лебедку, а дежурный слесарь Фокин открывает подпечный коридор. — Порядком, — опять глянул он на Рустема, и Рустем застегнул наглухо комбинезон, но подергал от горла ворот, чтобы не давил.

Он взял в обе руки крюк, поддернул канат, так, чтобы держать крюк впереди, и ступил в подпечный коридор, низко согнувшись и клоня лицо влево, ближе к сильной, однако не прохладной, а какой-то парной струе вентилятора. Он точно, правда, со второго раза, зацепил крюк за ось вагонетки и, так же согнувшись, теперь вправо клоня лицо, вышел из коридора.