Я стройнее тебя! - Кит Рид

— Тогда где же? — Ее голос разливался сливками в темноте. Не представляю, куда делась луна. — Быстрее, милый, я не могу больше ждать.

Она назвала меня милым! Сердце мое переполнилось, и я не мог больше сдерживаться.

— Я тоже.

— Что же мы будем делать?

— Я знаю одно место. Пойдем.

Я вышел и тихо прикрыл дверь трейлера, оставив позади недели одиночества, попрощавшись с мучительной пустотой в сердце. Она качнула мой трейлер и потрясла меня до глубины души, и теперь я был похож на рачка-отшельника, которого вытащили из раковины. Двумя огромными тенями возвышались мы с ней в темноте. Я захлебывался от предвкушения. Я глотал слюну.

Наша встреча была предопределена судьбой. Мы шли, как одно существо. Тень пышной рыжей женщины накладывалась на мою, как будто мы вместе совершали измену, а ведь так оно и было. В руке она несла холодильное ведерко с треснувшей крышкой, и оттуда поднимался пьянящий запах; я от него чуть не умер. Я прошептал:

— Это рискованно.

— В опасности тоже есть своя прелесть.

Конечно. Я все же сказал:

— Нам же нельзя…

— Знаю, — ответила она и добавила: — Все будет великолепно.

— Понятно.

Вдвоем, крадучись по полуночной пустыне, мы добрались до заброшенной парилки, легендарного заведения, действовавшего в самые первые годы существования Сильфании. Когда все только начиналось, Преподобный Эрл славился своим жестким, агрессивным отношением к потеющим толстякам, набивавшимся как сельдь в бочку, в парилку. Но все прекратилось после того, как один его последователь умер от перегрева, а семья подала на Эрла в суд и чуть было не выиграла дело. Теперь парилка хранится, как реликвия, смотреть на которую тошно, но снести рука не поднимается, потому что это святыня. Вход был заколочен, поэтому нам пришлось разрезать скрипучие бычьи шкуры, закрывавшие дверную коробку из гнутой древесины. Со свистом промчались мимо нас духи тысяч страдальцев. Моя спутница порывисто выдохнула, и я ощутил ее ароматное дыхание на своем лице.

— Пора?

Она трепетала от предвкушения. Я чувствовал, как она приплясывает на одном месте, ощущал, как об мой комбинезон трется ее комбинезон, под которым угадывалось ее тело. Во мне все пылало. Я снова сказал, что находиться здесь опасно.

— Меня это не пугает.

Я задумался.

— Меня тоже.

Мы оба дрожали. Она прошептала:

— Теперь можно?

— Пока нет. Подожди вот здесь.

Я обошел парилку, поискал, нет ли где запасных входов, сигнализации или каких-нибудь ловушек, не выдаст ли что-либо нашего присутствия, потому что в такой жестко отрегулированной организации, как королевство Преподобного, кто-нибудь мог заметить, как мы крадемся в ночи, и мы сильно рисковали. Я боялся, что меня поймают, но еще больше меня пугало то, что нас остановят. Я умер бы, если бы нам помешали. Я слишком долго обходился без этого, и моя милая, как я догадывался по ее неровному дыханию, тоже.

Я вернулся.

— Пока все в порядке.

— Я так рада.

Я повернул ее лицо к свету.

— Дай на тебя посмотреть.

Мне казалось, что я один за другим вижу снимки, сделанные в разное время. Я видел ее такой, какой она выглядела в день нашего заезда, — величественная поза, парчовое одеяние, серьги до плеч из чеканного золота, высоко поднятая голова: я толстая и горжусь собой. Она была великолепна. И я видел ее такой, какой она стала теперь, когда прошло несколько недель и было сброшено столько фунтов. Она похудела. Она не казалась величественной. Я прошептал:

— Тебе пришлось нелегко.

Она была со мной откровенна:

— Да и тебе тоже.

На цыпочках прошли мы туда, где было помягче, и встали, трепеща, прислушиваясь, не идут ли недруги. Возбужденные и взволнованные, мы до безумия желали довести начатое до конца.

Меня будоражил ее приглушенный голос.

— Все нормально?

— Да, — наконец сказал я, и мы, скрытые от взоров шкурами, вместе упали на одеяла.

Моя милая показала мне все, что у нее было.

Задыхаясь и трепеща, мы приступили.

Прости меня, Господи, она принесла целый шварцвальдский торт, со сливками и вишней.

Глава 13

Ехать по Индепенденс-Пасс было еще труднее, чем показалось, когда «сатурн» Дэйва с пыхтением преодолел первый участок подъема. Они направляются к самой высокой точке на выгнутом дугой хребте Скалистых гор. В Ледвилле Бетц уже было трудно дышать. Как же она выдержит на высоте двенадцать тысяч футов? В жизни Бетц бесстрашна, но высоты очень боится с самого детства. Вцепившись в сиденье, пока машина преодолевает все более крутые подъемы, Бетц закрывает глаза и жалеет, что не знает ни одной молитвы, но ведь о подобных вещах все позабыли еще до ее рождения. ««И дай мне, Господи, эту ночь провести в мирном сне»[35], — думает она. — Я, кажется, читала это в какой-то книге?» И что же ей теперь нужно говорить, каким заговором или заклинанием заставить себя поверить, что кто-то там, наверху, заботится о ней? Может, произнести слово «ринопластика», или «коррекция формы молочной железы», или «безупречная шевелюра»? Ей здесь до смерти страшно, она так хочет найти нужные слова, сердце ее стучит часто-часто, но единственное, что приходит в голову, — запатентованная мантра от Преподобного Эрла, которую постоянно бормочет мама, думая, что никто не слышит. Бетц держится из последних сил, она слышит, как из ее груди вырывается «стройнее тебя», но слова звучат так фальшиво, что мальчики не могут их разобрать.

Молиться, чтобы стать стройнее.

Это наводит ее на здравые размышления: мама такая умная, но хотя она столько молилась, ей не удалось сбросить ни унции, так что же, она плохо молилась или обращалась не к тому, к кому следовало? Мама, понимает она вдруг, прожила долгую и печальную жизнь, стараясь стать красивой, но всякому с первого взгляда понятно, что ей это не удалось. Она не кажется красивой даже на тех фотографиях, где она намного стройнее и лет ей чуть больше, чем Бетц. А на что теперь надеяться маме, когда жизнь ее прошла, ведь ей уже за сорок, то есть ее можно официально считать старой? Так что же с тобой, мама, неужели мало быть просто умной, ведь это твоя самая сильная сторона? Почему ты заставляешь себя втягивать живот каждый раз при моем появлении, вскидываешь голову, как десятиклассница, и улыбаешься искусственной улыбкой, потому что кто-то тебе сказал, что это помогает скрыть морщины на лице? Интересные мысли начинают лезть в голову, когда едешь по крутому склону горы, а по краям узкой дороги нет никаких защитных ограждений, и смерть так и ждет, когда же ты полетишь с обрыва. «Сколько времени я потратила на уход за кожей? — думает она. — За кожей, черт возьми, и за волосами, а Энни, — от этой мысли ее охватывает зависть, ведь хотя Бетц и стройная, у Энни так великолепно выступают кости таза, что как бы ни морила себя голодом Бетц, ей и за миллион лет не добиться такой ленивой, легкой походки, как у Энни, — посмотрите, что она с собой сделала, решив, что то, как ты выглядишь, начиная с сегодняшнего дня и до конца всей этой игры, имеет важное значение.

Слышно, как надрывается двигатель «сатурна», но Бетц приходит в себя только после того, как до нее доносится голос Дэйва:

— Проклятье!

Боже, Боже мой. Как только она решает, что машина перевернется, если подъем станет еще круче, «сатурн» так резко задирает нос, что гравитационная сила вдавливает их в сиденья, как космонавтов при взлете. «О Господи», — думает она, но на самом деле это не молитва. Просто именно эти слова приходят в голову, когда тебе очень страшно.

Дэнни тоже не молится по-настоящему, но кричит:

— Дава-а-а-ай, «сатурн».

— Заткнись, — Дэйв сжал зубы плотнее медвежьего капкана. На подъеме он так напрягается, как будто толкает свой «сатурн» к вершине одной только силой воли.

Когда машина преодолевает последний участок подъема, Бетц плачет от облегчения.

Спускаться вниз еще труднее. На самых страшных поворотах она видит всю дорогу целиком, до самого подножия горы. Машина двигается быстрее, чем стоило бы разгоняться по такой дороге. Дэйв резко отклоняется назад и мрачно спускает машину на тормозах. Где-то, совсем недалеко от Бетц, плавится резина, и от нее идут вонючие пары. Ей хочется умереть, она боится, что умрет, ей кажется, что сейчас лучше быть мертвой, но только совсем ненадолго. Конечно, она любит свою сестру, но… Ей никогда не приходилось бывать на такой высоте. Когда Бетц на мгновение разжимает веки и бросает взгляд через слипшиеся ресницы, она понимает, что они едут по краю ужасного обрыва.

Они поднялись так высоко, что стало трудно дышать. Сейчас Дэйв замолчал, но до этого он говорил так, как будто только что надышался гелия, а охрипший голос Дэнни, тонкий, как ниточка, тянет и тянет один слог: «Ву-у-у-у-у».