Меч князя Вячки - Леонид Дайнеко

«Что делать?» – мучительно раздумывал Владимир. Впервые в душе его шевельнулась жалость, непонятная ему самому. Кого он жалел? Себя? Свою недосягаемую мечту? Княгиню Ульяну? Жалость такая приходила к нему и раньше, но только дома, в своей семье, рядом с княгиней. На площади же, перед народом, сердце у него всегда было словно из железа. А сегодня впервые железо дало тоненькую трещину.

«Что делать?» – думал князь. Он сошел с помоста, поднял Вячку с земли, трижды поцеловал его и сказал так, чтобы до всех ушей долетело:

– Встань, брат. Одна у нас отчизна – Полоцк. И будем биться за него, своего живота не жалея.

Вячка, легко поднявшись на ноги, тоже поцеловал Владимира.

– Слава! – гремело на площади. – Слава князьям Вячеславу и Владимиру!

Владимир с Вячкой, взявшись за руки, взошли на помост, и всеобщий радостный крик приветствовал их появление.

Владимир стоял рядом с Вячкой, улыбаясь ему и вечу, а сам вспоминал о страшной, нелепой смерти своего родича, брата жены Артемия. Богатым, хлебосольным боярином был Артемий, меду и доброго слова гостям не жалел. Много было у него друзей, но и враги, как водится, имелись. Любил Артемий разных зверюшек, разную пушистую хвостатую живность. По усадьбе у него прирученные белки бегали, на плечи гостям прыгали. Выдра в пруду плавала, медведь по двору бродил без цепи. И вот однажды из Киева привезли Артемию хомячка – теплый светло-русый комочек, глазки – как капельки степной воды. Такой был ласковый, такой мягкий, на руках у боярина дремал. Не мог натешиться им Артемий. И однажды особенно ласково гладил зверька, к груди прижимал. Да в тот самый миг, когда хотел что-то приказать слугам, раскрыл рот, хомячок скользнул ему в самое горло. То ли рот боярина норой ему показался, то ли научили этому те, кто подарил его боярину, – только перегрыз хомяк все кишки Артемию, вмиг в могилу свел.

Пожимал Владимир руку Вячке, улыбался ему, а сам думал: «И этот только прикидывается ручным. А разинешь рот – выгрызет нутро».

Всеми колоколами гремела София. Бушевало вече.

– Слава! – кричали мужи-полочане.

«Кричите себе, кричите, – думал Владимир, улыбаясь вечникам. – Дружину к Риге я не поведу, а если и поведу, то не скоро. Мне не с Альбертом драться надо, а с вами. Княжескую власть я вам не отдам».

Князю остро, до горькой слюны во рту, захотелось как можно скорее вернуться в Бельчицы, в свою светлицу, увидеть княгиню Ульяну, почитать пергаменты. Больше всего любил он читать поучения святого Ефрема, великого Иоанна Златоуста и Феодосия Печерского, тех, что, словно старательные пчелы, кормились словом божьим.

А вече уже кричало здравицу только одному Вячке, будто его, Владимира, на помосте и не было.

– Слава князю кукейносскому! – подбрасывали шапки вверх вечники.

– Слава Вячке! Веди на тевтонов, князь! И вдруг небогатый купец Василь из Заполоцкого ста пронзительно закричал:

– Меч Всеслава – Вячке!

Площадь словно ждала этого, сразу подхватила:

– Меч Всеслава – Вячке! И пошло-покатилось:

– Меч Всеслава – Вячке!

Владимир, стоя рядом с Вячкой, вымученно улыбался, а у самого пот катился по вискам. Тяжело было ему слышать это. Только самому достойному воеводе вручает полоцкое вече Всеславов меч, и освящают его в самом Софийском соборе.

Накричавшись, мужи-полочане решили: за седмицу выковать меч, освятить его и вручить прилюдно князю Вячеславу Борисовичу Кукейносскому. Меч вызвался выковать на своем подворье боярин Иван, у него были знатные мастера кузнечного дела. На том вече и разошлось, растеклось с площади, и только вороны все не могли успокоиться, все летали над Софией.

Глава третья

(часть II)

Вместе со всеми пленными Якова гнали на север от Княжьего сельца, от Горелой Веси в Друцкую землю. Сначала шли по льду Березины, и тащить сани с награбленным добром, в которые впрягли Якова вместе с другими молодыми невольниками, было не очень тяжело. Но через десяток поприщ друцкий воевода Зернько приказал повернуть с Березины на восток, в направлении Друтеска. Тут уже надо было идти по целине, по заснеженным лесам и болотам, и сани сразу прибавили в весе, будто были нагружены железными крицами.

Пленных, как подсчитал Яков, было сотни полторы, в большинстве – молодые мужчины и парни.

Рядом с Яковом, обливаясь потом, тянул сани кузнец Чухома. Он все учил Якова, шептал ему:

– Ты спокойно тяни, не дергай, а то жилы надорвешь. Нам с тобой еще жить надо.

Он был старше Якова на семь или восемь солнцеворотов – в самом расцвете мужской силы – и славился кузнечным мастерством по оба берега Свислочи. Его даже побаивались немного – смерды всегда боялись людей, имеющих дело с огнем и железом. Простой человек, считали в весях, не может размягчить металл так, чтобы тот начал литься, как вода. Только колдуну под силу такие чудеса! Да только никаким колдуном Чухома не был. Добрые синие глаза были у него, мягкие пшеничные усы.

– А что же князь Рогволод нас не оборонил? – спросил однажды Яков.

Чухома глянул на него, горько улыбнулся:

– Князь Рогволод себя берег, терем свой… А мы?.. Что мы ему? Он посидит немного в Княжьем сельце, окрепнет и сам пойдет набегом. На Туров или на Слуцк. Оттуда себе смердов пригонит. Гоняют нас, брат, как скотину, от князя к князю. И никуда не спрячешься. Слышал я, правда, что в полуденных степях, далеко за Киевом, живут вольные бродники и воеводой у них какой-то Пласкиня. Да это далеко, до них – как до неба.

Привалы были нечастые. Когда останавливались, друцкие вои приказывали невольникам собирать в лесу хворост, разжигать костры. Есть давали только хлеб и воду.

На одном из привалов Яков увидел ворожбу самого пожилого из невольников – Творимира. Когда принесли хлеб, Творимир взял кусок, понюхал его, пошептал что-то, покрутил в руках, разломил и вытащил из хлеба, под удивленные, испуганные вздохи соседей, длинную прядь человеческих волос.

Воевода Зернько спешил – могла быть погоня. Старались оставить меньше следов, затаптывали костры, снова шли через леса, по глубокому снегу.

Яков все еще никак не мог поверить в то, что он раб. Все, что происходило с ним, с Чухомой, казалось страшным, горячечным сном. Вот-вот придет кто-нибудь или приедет, разбудит всех, растолкает, и проснется Яков в Горелой Веси, и Настасья будет топить печь, и, перекусив, пойдут они с утра в пущу распутывать узлы звериных следов. Возьмет Яков свой топор, чтобы нарубить можжевельника коптить лосятину. Смачно хрустнет под топором дерево… Подбежит Мирошка, засмеется, запустит в него, Якова, снежком…

Промозглый холод добрался до ног. Друцкий вой, молодой, синеглазый, взмахнул кнутом, ударил по ногам, бросил со злобой:

– Пошевеливайся, вол подъяремный.

Яков прикусил губу от боли, но успел удивиться:

«Почему это он меня волом называет?»

– Ты что ж, православный, своих людей хвощешь? Мы ведь не чудь, не печенеги, – сказал Чухома.

Вой глянул на кузнеца, хотел и его огреть кнутом, да вместо этого сморкнулся, прижав к ноздре большой, посиневший на морозе палец. Только тут окончательно понял Яков, что не сон все это, не лихорадка-трясуха, и от обиды и горя заплакал.

– Терпи, Яков, – подбадривал его Чухома. – Быть не может, чтобы загнали нас в оглобли. Как-нибудь выкрутимся.

Яков, застыдившись своих слез, улыбнулся товарищу по несчастью.

Через день-два дознались друцкие вои, что Чухома – кузнец, и высвободили его из ярма. Чухома подозвал воеводу Зернько и, смело глядя тому в глаза, назвал Якова своим унотом, водоносом и молотобойцем, потребовав, чтобы парню тоже дали вольней вздохнуть.

Яков шел рядом с Чухомой и радовался, что бог свел с таким человеком. А над лесом щедро рассыпало лучи солнце. Деревья тянули к нему обмороженные ветви, готовились встречать весну. На небольшой полянке, на солнцепеке, увидели высокий муравейник. Выбежав из своих темных нор, муравьи замерли, сбившись в блестящие желто-коричневые комки. Казалось, они о чем-то договариваются, оглядываясь, чтобы люди не услышали.

Весна съедала снег. Там-сям обнажались темные мокрые лысины. Санные полозья прилипали к земле.

Воевода Зернько не рассчитал. Он думал добежать до Друтеска по твердому гладкому снегу, но весна догнала его. Воевода был зол, как медведь-шатун, которого неожиданно подняли из берлоги. Он ругал своих воев, бил невольников.

Сани воевода приказал порубить и сжечь. Запылали огромные костры. Пленники глядели на них с затаенной радостью.

Воевода, мрачный, насупившийся, ехал впереди своих воев и невольников. Он уже понял, что набег на Свислочь не прибавит ему богатства. Таял снег… Таяли силы пленников… Несколько умерло, иные убегали, дождавшись ночной тьмы. Те же, которые еще шли, были худые, измученные, оборванные.

Ночью зашумел теплый южный ветер, нагнал тучи на все небо. Воеводу, спавшего в походном шатре, разбудило странное всхлипыванье. Схватившись за меч, он высунул голову из шатра. С неба лил непроглядный дождь. Весь лес был наполнен неясными шорохами, шепотом – это оживали, распрямлялись под благодатным дождем окаменевшие от стужи деревья.