Аппетит - Филип Казан

И тут я выбрал. Кивнув маэстро, я прошел мимо него к противню с бланманже, взял его и двинулся вдоль длинных столов. Уже поднимался смех, облегчение и брань вырывались наружу со звуком, подобным басовитому гулу мух, только хуже. Куда хуже, чем ожидавшие меня на навозном дворе рои мух, плотные и липкие, как мокрые простыни.

Весь день я трудился в нужнике и на дворе, поначалу затыкая нос, потея и покрываясь пятнами и пропитываясь мерзостной грязью, которую разгребал, пока сам не стал более отвратительным, чем любой из вонючих работяг, над которыми всю жизнь насмехался. Другие повара выходили и уходили, справляли большую и малую нужду, ведрами выбрасывали помои, заходясь от хохота над моей печальной участью. Но они не сказали мне ни слова. Маэстро не появлялся.

Я не решился идти домой тем вечером, мне было слишком стыдно и противно от собственного состояния и той глупости, которой я это на себя навлек. Я прокрался в конюшни и скорчился в пустом углу. К утру у меня затекло все тело и я умирал с голоду, но вернулся и продолжал работать до полудня. Потом, больше не в силах выносить голод, ускользнул и пробрался задними улочками и проулками к человеку, о котором непрестанно думал уже много часов.

Уголино мешал в своих горшках, здоровенная кривая ложка выписывала изящные дуги в кипящей похлебке. Увидев меня и грязную руку с монетой, он не выказал никаких признаков отвращения или даже удивления. Я схватил миску с рубцом и, словно животное, начал нагребать его в рот.

– Мессер Уголино, – выдохнул я, когда самые острые мучения голода были придушены, – вы меня спасли.

Он смотрел на меня секунду из-под серых бровей, а потом вернулся к горшкам.

– Это правда, – продолжал я. – Во всей республике не найдется такой еды, как эта. Я готовлю на кухнях Медичи…

На этом его взгляд кратчайшее мгновение задержался на моих отвратительных, провонявших дерьмом лохмотьях, черных руках, грязных потеках на лице, а потом вернулся к изучению рубца и лампредотто.

– И мессер Лоренцо никогда – заметьте! – никогда не ест лучшей еды, чем эта. За своим благородным столом, с золотой тарелки… Ничего подобного.

Я снова отхлебнул, потом еще раз, пока не открылась коричневая глиняная поверхность миски, пестрая, как крылья дрозда. Я нашел еще одну монетку, протянул миску.

– Вы можете дать мне рецепт, чтобы я готовил такой рубец для мессера Лоренцо? Я назову его «рубец от Уголино». Я заплачу…

И тут на меня обрушилась вонь моей одежды, ужасное, омерзительное зудение всей этой грязи на теле. Я огляделся. Люди начинали глазеть. Пока я никого не узнал: ни друзей, ни знакомых, ни – слава Господу – врагов, но через минуту-другую они появятся. Миска задрожала в моей руке, другая рука нашла еще одну монету. Но что проку? Я поставил миску.

– Спасибо, мессер Уголино.

Я вернулся на двор, к облаку вони и каторжному труду. Еще одна ночь прошла среди мышей и тяжелого дыхания лошадей. Уже третий день близился к концу, когда небеса нехотя побрызгали дождем и помогли мне вымести последние пьеды[13] брусчатки, пока они не стали более-менее чистыми. Даже после этого я остался снаружи, позволяя дождю мочить меня, пока не понял, что вечерняя трапеза закончена. Никто не приходил облегчиться уже час или больше, а последнее ведро куриной кожи и морковных очистков было выброшено. Совершенно промокший, но вроде бы уже не так воняющий навозом и отбросами, я вернулся на кухню.

Зохан восседал на своем стуле, ожидая меня. Впрочем, возможно, он больше не считал меня частью своего мира. В любом случае, когда он поднял глаза от счетной книги, было ничуть не похоже, будто он ждал меня или что его это хоть сколько-нибудь интересовало. Когда я доковылял до маэстро, он сунул руку себе между ног и вытащил кошелек, из которого извлек монету. Бросил ее мне, я поймал.

– Отличная работа. Вот что ты заслужил. Отправляйся в баню. И возвращайся сюда завтра утром.

Монета была сольдо – примерно половина моего дневного заработка.

– Значит, завтра утром?

Но Зохан уже вернулся к своей счетной книге.

На следующее утро я пришел рано и помог вертельщику разжечь огонь в печах. Я точил ножи, когда начали приходить остальные. Каждый приветствовал меня взглядом с прищуром и коротким кивком – и тем не менее приветствовал. Зохан прибыл, оглядел меня с ног до головы – несомненно, в поисках следов навоза или рыбьих потрохов – и подозвал к своему стулу.

– Вернулся, значит. Что ж, Плясунья, все честно. Пожалуй, все-таки ты не просто милая игрушка. Иди работай.

– Уже иду, маэстро.

Я повернулся, думая найти корзину лука и почистить его или перебрать травы: какое-нибудь бездумное задание для человека, который вчера отскребал пол нужника.

– Погоди минутку. – (Ложка Зохана ткнула меня в почки.) – Ты был прав насчет бланманже, конечно же. И насчет Нене. Я сделал так, чтобы мальчики тоже это поняли. Работу Нене я собирался передать Тино. Но раз уж ты все еще здесь, я передаю ее тебе. Да? Ногти чистые? – (Я протянул руки для осмотра.) – Хорошо. Сделай мне бланманже. Если не будет идеальным, отправишься вон, окончательно. Понял меня?

– Понял, маэстро. Благодарю вас!

– Тебе уж есть за что меня благодарить. И каждого ублюдка на этой кухне. Они могли утопить тебя в помоях, но я видел, как люди ходили шевелить кишками в переулок, только чтобы не доставлять тебе лишнего неудобства. – Он фыркнул. – Понятия не имею, чего бы им так утруждать себя. Наверное, пожалели тебя.

– Наверное, маэстро.

– Да… – (Деревянная ложка рассеянно вспорхнула, а потом опустилась рядом с ним.) – Давай тогда приступай к работе, мальчик.

Следующие несколько дней время двигалось как пьянчуга. На остаток месяца мессер Лоренцо уехал на свою виллу в Кареджи, и напряженность на кухне уменьшилась – чуть-чуть. Это было хорошо, потому что мне пришлось во вторник отпроситься у маэстро с дневной смены. Долгие часы я пытался изобрести какие-нибудь веские благовидные причины для этого и грезил, как все может пойти, когда мы с Тессиной встретимся в монастырском саду. Но в конце концов я просто обменял вторник на свой выходной раз в две недели, и Зохан согласился вполне охотно. Что с того, что мне нужен выходной, в конце-то концов?

Поскольку хозяина дома не было, Зохан позволил мне приготовить пару-тройку блюд. Он критиковал их вслух, громогласно, находя недочеты там, где, я был уверен, их никак не могло быть. Бóльшую часть времени я выполнял рутинные задания, которые до меня делал Нене. Это было нудно и утомительно, но я был полностью занят мыслями о Тессине, а не о собственном статусе или достоинстве. Я не жаловался, радуясь в кои-то веки поводу отвлечься и бездумной работе. Все эти действия, отработанные годами, я мог бы проделать даже во сне.

Становилось невыносимо жарко. Лето всегда превращало Флоренцию в печь, а в этом году уже в мае казалось, будто нас лижут языки невидимого пламени. Я выходил из душной кухни и брел по улицам, рябящим от зноя, к моей душной до невозможности дышать постели и обратно в чудовищном, томящемся жарой круговороте. Лето означало тесную, мешающую одежду, воняющие сточные канавы, Арно, загустевший и медлительный от отбросов и отходов кожевенных мастерских. Однако я ничего этого не замечал. У меня в голове были только две вещи: кухня и Тессина Альбицци. Хоть снег пойди, я бы не заметил.

В первый раз перелезая ограду монастыря Санта-Бибиана, я понятия не имел, чего мне ожидать. Стена сада – точнее, ее небольшой квадрат – находилась в конце темного и узкого прохода, за которым наблюдала закутанная в пыльные черные вдовьи одежды полуслепая старуха, сидевшая на корточках на ступенях разваливающегося дома. Она едва заметила меня, когда я осторожно прошел мимо сквозь обрушенный дверной проем опустевшего свинарника, пристроенного к стене. Между камнями нашлось множество зацепок для рук – и, без сомнения, куча скорпионов, подумал я, – так что вскарабкаться наверх оказалось легко. На другой стороне обнаружился ствол инжира, узловатый и извилистый, словно гигантская змея. Я перебросил тело через стену и ступил на изгибы ствола. Запах листьев – жженый сахар, крапива, старое марсальское вино и осы – окутал и заворожил меня. Я помедлил, заглядывая сквозь листву в сад.

Я увидел старинный бассейн на постаменте, окруженный мраморным выступом, резьба на котором давным-давно изгладилась от времени и дождя. Позади пруда стояла крошечная хижина – можно даже сказать, сарай, – построенная из грубых каменных блоков и покрытая потрескавшейся черепичной крышей, сквозь которую пророс плющ. Трехвековой давности каменную статую Христа душил дикий шиповник. Все это – бассейн, статуя, хижина – пряталось за густыми зарослями неподрезанных плодовых деревьев, лавра и инжира, перевитых огромными канатами виноградной лозы и плюща. Позади зарослей стоял сам монастырь, но над буйными кущами виднелась только колокольня. Здесь вообще не было ощущения места Божьего. Сад был оставлен на милость природы: он больше не принадлежал человечеству. Здесь тропинки медленно затягивались травами; широко раскрытые глаза каменного Христа дожидались, год за годом, медленного наползания побегов плюща. Шевельнулся лист – я подпрыгнул, подумав о незримых стопах, о давно почивших монахинях, но по другому листу прошелестел хвост большой бронзовой ящерицы и исчез под статуей.