Открытый урок (сборник) - Валерий Алексеев

— Плохо знаете жизнь.

8

И тут (как раз вчера имел место их очередной титанический спор) сама судьба пришла Николаю Николаевичу на помощь: он услышал милые шаги за спиной и милый голос, произнесший:

— Мне что-нибудь Уайльда, если можно…

От этого голоса Николай Николаевич втянул голову в плечи, захлопнул рот ладонью и, нахохлясь, притих. Даже глаза его остановились: это была она, его дивная фея.

По виду старшеклассница, но ходит не в форме. А может быть, и студентка. Красива ли? Да разве ему об этом судить? Темно-синее узкое платье на ней, всегда одно и то же, немного коротковатое, по мнению Николая Николаевича. Никаких украшений, только белый капроновый шарфик на шее. Берет обычно «Юность», учебник же приносит с собой. Вообще-то это не разрешается, но Николай Николаевич, когда он на контроле, смотрит сквозь пальцы.

Как только фея появляется, взгляд Николая Николаевича стекленеет, щеки покрываются красно-белыми пятнами, руки начинают дрожать.

Калерия Ивановна давно уже это заметила (заведующие вообще очень наблюдательны), но пока что молчит.

Между прочим, у феи есть мальчик. Впрочем, фея никогда не приходила одновременно с ним: стеснялась, и это очень нравилось Николаю Николаевичу. Подсаживаться к нему за один стол она тоже не решалась. Поэтому она всегда приходила первая, занимала маленький угловой столик, который, к сожалению, был плохо виден из-за двери, зажигала настольную лампу, и через пятнадцать минут появлялся он.

В руках у него был обычно блокнот, он ничего не заказывал и, небрежно поздоровавшись с Николаем Николаевич, входил в зал.

Он шел к ее столу, покачивая плечами, узкие бёдра его были обтянуты джинсами, светлые волосы пострижены ежиком. Толстые щеки, красные губы, пуговкой нос — и глаза немного свинячьи, но только чуть-чуть. Любое, даже самое красивое, лицо можно так описать, что оно покажется безобразным.

Николай Николаевич не ревновал: ревность — это предъявление прав, а какие права были у него, мрачного мохнатого сверчка, забившегося в угол на контроле? Для дивной феи он был сверчок на контроле, не больше, это нетрудно понять.

Николаю Николаевичу даже нравилось, что у феи есть мальчик: это бросало на ее банальное, в общем-то, личико тень недоступности, отчужденности — может быть, только в его глазах. «Уайльда, — с нежностью и болью подумал Николай Николаевич, еле сдерживая стук сердца под толстой рабочей курткой. — Птичка моя, сказка моя сероглазая…» Но не сказал ничего, только ниже нагнулся над контрольным столом (сверчок, старый лохматый сверчок) и пристально посмотрел на Калерию Ивановну: «Вот вам случай, как быть?» — Что именно Уайльда вы желали бы? — сухо спросила Калерия Ивановна. — Какое произведение вас интересует?

— Не знаю, — закраснелась дивная фея.

— Ну, знаете ли, — возмущенно сказала Калерия Ивановна, — не могу же я притащить сюда всё, что у нас есть из этого автора.

— Да? — переспросила девушка. — Извините…

И Николай Николаевич понял: сейчас — или уже никогда.

— Подождите! — самозабвенно воскликнул он. — Есть выход.

Калерия Ивановна грозно на него посмотрела.

— Посмотрите и выберите сами.

Он протянул фее ключ и засмеялся неожиданным смехом.

Смех прозвучал странно, и обе женщины, старая и молодая, взглянули на него с удивлением.

А смеялся Николай Николаевич над собой, чудаком. Видите ли, он хотел еще добавить: «А если вам понадобится доброжелательный консультант…» — но это было слишком, так много сразу.

Нельзя зарываться, нельзя искушать судьбу.

— Вот, — показал он рукой, когда фея, потупясь, ушла. — Вот разница в наших подходах.

— Безответственно, — убежденно сказала Калерия Ивановна. — Она там всё переставит.

— Уверен, что нет. Доверие должно окрылять.

Говоря эти слова, Николай Николаевич был по-настоящему счастлив: может быть, первый раз в жизни он почувствовал себя победителем.

Любовь, борьба, торжество дела жизни — пусть непрочное, пусть временное, но всё же торжество! — всё слилось в этом крохотном эпизоде. Ради таких мгновений стоило жить и страдать.

— Ответьте мне наконец, — вдохновенно сказал он заведующей, — читатель для библиотеки или библиотека для читателя?

— Читатель для библиотеки, — не колеблясь, сказала Калерия Ивановна.

— Вот как! — саркастически отозвался Николай Николаевич.

— Да, читатель для библиотеки, — повторила заведующая. — Есть сумма накопленных знаний, и мы эту сумму храним. Она существует независимо от того, будут эту сумму пускать в массовый оборот или нет.

— Вот! — закричал Николай Николаевич так громко, что в зале некоторые читатели даже привстали с мест. — Вот ваш идеал: библиотека, в которую никто не ходит. Книгохранилище с замурованным входом.

— Минуту! — Калерия Ивановна прислушалась, встала, на цыпочках подошла к двери в комнату со стеллажами, взглянула, лицо ее осветилось.

— Идите-ка сюда, — позвала она больше лицом, чем голосом, и улыбнулась.

Николай Николаевич встал, поправил волосы, дернул шеей. Подошел.

— Вот вам «доверие окрыляет».

В глубине комнаты, между темными стеллажами на фоне светлого окна стояли обнявшись дивная фея и её мальчик. Как и когда этот свин ухитрился туда проскользнуть — оставалось загадкой. Собственно, обнимала лишь фея: руки мальчика были заняты совсем иными делами. Коротенькое феино платьишко было задрано чуть ли не по пояс, виднелись сиреневые трусы.

Всё поплыло у Николая Николаевича в глазах, от головокружения он вынужден был ухватиться за косяк.

— Ну? — торжествующе спросила Калерия Ивановна.

Николай Николаевич повернулся и поплелся к своему месту.

Триумфатор вновь превратился в сверчка, но сверчка раздавленного, больного.

Как это часто после сильных потрясений случается, у Николая Николаевича остро схватило живот.

— Простите, молодые люди, — ласково сказала Калерия Ивановна.

В глубине комнаты — движение. Посыпались с полок книги.

— Еще раз прошу прощения, что помешала вашим неотложным делам, — сказала эта старая язва и с достоинством возвратилась к столу.

Николай Николаевич сидел, углубившись в чтение журнала. Большие уши его были напряжены: вот ребята ставят книги на место, поспешно, не глядя друг на друга.

Вот фея что-то тихо сказала, парень шепотом выругался: «Ч-черт!» Выходят вместе, вышли…

Запирают дверь.

Запирают открытый доступ.

Запирают навек.

— Спасибо, — прохрюкал над ухом у Николая Николаевича клятый свин.

Холодно звякнул о стекло стола ключ. «За что?» — вскрикнул маленький Николай Николаевич внутри большого мохнатого сверчка. Он хотел им добра, он всем хотел добра. Он никому не хотел зла, за что?

— Пожалуйста, — Калерия Ивановна была воспитанным человеком, она только проводила взглядом мальчика, не сказав больше ничего, и Николай Николаевич был ей за это благодарен.

Он знал, что дело его жизни загублено, быть может, на долгие годы.

Он знал, что теперь ему припомнят и пронесенные в зал книги, и пропавшие учебники.

Он знал, что за ним теперь будут следить, как никогда: придется отказаться и от выноса «на ночь» толстых журналов, и от многих других тихих радостей книжной жизни.

Но чего стоило всё это знание по сравнению с другим знанием, полученным им пять минут назад? О святые инстинкты, о извечный первородный грех…

Весь день и весь вечер у Николая Николаевича шипело в желудке. Он горбился над столом, смотрел в журнал сквозь двойные очки слез, почти не видя ничего перед собой…

После работы Николай Николаевич побрел, не замечая дороги, домой, и только внезапный холодный ливень привел его в чувство.

Он встал посреди коричневой лужи и, погрозив кулаком небу, громко сказал:

— Всё равно! Я буду бороться! Пусть инстинкты, мне всё равно! Вот.

Люди молча обходили его с двух сторон, не осуждая и не одобряя: не всегда полезно вникать в то, о чем кричат на улицах.

9

Кот серьезно выслушал Николая Николаевича, с трогательной деликатностью отворачиваясь, когда хозяин начинал плакать.

Плакать Николай Николаевич принимался дважды: первый раз — когда про Уайльда, и второй — когда про «за что». Вроде бы в комнате никого не было, и в то же время его слушали с сочувствием, это располагало к слезам.

О сиреневых трусиках бедный борец предпочел умолчать.

Ему было интересно, что Степан Васильевич, скажет, но рыжий гость не спешил выносить резюме.

— Ну, судьба, значит, что я к тебе пристал, — только и заметил он.

— А что такое? — встрепенулся Николай Николаевич.