Открытый урок (сборник) - Валерий Алексеев

Перед ним, развалясь на диване и даже как бы избоченясь, лежал роскошный желто-красный зверь с золотым, как утренняя заря, хвостом. Шерсть его, полная электричества, искрилась, отдельные темно-красные пряди лежали мягко и шёлково, как перья на петушиной груди. Снежный пух на животе шевелился, и когти были лениво выпущены из всех четырех белых в рыжую полосочку лап.

— Ишь, распушился, как мальва, — сказал Николай Николаевич и потрепал кота по спине.

Тот благосклонно принял этот знак внимания, но не шевельнулся, только неохотно подался под его рукой.

— Как же назвать тебя в свете данного обстоятельства? Может быть, Тиглат-Палассар?

— Ну, это уж глупость твоя, — брюзгливо сказал кот.

— Что? — удивился Николай Николаевич.

— Я говорю, глупость твоя, — повторил кот. — У меня, миленький, свое имя есть.

Голос у кота был негромкий — сипловатый старческий тенорок. Говорил он без напряжения, вскидывая только иногда мордою, как бы заикаясь.

— Как же тебя зовут? — осторожно спросил Николай Николаевич.

— Степан Васильевич, — не торопясь ответил кот.

— Значит, Стёпа?

— Стёпа-то Стёпа… — уклончиво ответил кот. — А тебя как называть прикажешь?

— Коля.

— Ну что такое «Коля»? — рассердился кот. — Дети мы с тобой, что ль?

Николай Николаевич смутился.

— Ладноть, пристану я у тебя на время, — вздохнув, сказал кот и поглядел в потолок. — Мне, правда, не век вековать, одну ночь переночевать. И то как бы в виде исключения. Отстарал ты меня, приспокоил, да и поёшь славно.

— Оставайся, Степан Васильевич, сколько надо, — радостно сказал Николай Николаевич. — Я тебя не неволю.

— Это хорошо, — согласился кот, — только кисой меня не зови.

— Не буду! — горячо ответил Николай Николаевич.

— И по голове бить не вздумай. Обижусь.

— Договорились!

Лежа на диване, кот небрежно протянул Николаю Николаевичу лапу с растопыренными пальцами, которую Николай Николаевич бережно пожал. Подушечки лапы были теплые, как у ребенка.

— Спой-ка еще раз ту, последнюю, — сказал кот. — Очень мне понравилась она в твоем исполнении.

Николай Николаевич застенчиво взял гитару и запел: — «Когда еще я не пил слез из чаши бытия…» — Да, годы летят, годы мои, годы… — вздохнул Степан Васильевич, зажмурился, и вроде даже всплакнул.

— Хороший ты человек… — сказал он, положив морду на лапы. — Зови меня, так и быть, Стёпой. Смирюсь. Однако спать тебе сегодня на полу придется. Я что-то к этому дивану пригрелся.

— Да зачем же на полу? — удивился Николай Николаевич. — Разве мы оба на диване не разместимся?

— Ну да… — недовольно сказал кот. — Спихнешь еще ночью на пол. Убьюсь.

— Да не спихну! — уверил его Николай Николаевич.

— Ну это мы посмотрим, — поджав губы, сказал Степан Васильевич и огляделся. — А ящик с песком у тебя есть?

— Нету, — признался Николай Николаевич.

— Сходи, — коротко сказал кот.

— Да после как-нибудь… Уже поздно, и дождь идет. Да мне с тобой еще поговорить хочется. Я завтра схожу.

— Э, завтра! — Кот досадливо махнул лапой. — До завтра мой и след тут простынет. Сходи, сходи, экой ты бесполезный…

Николай Николаевич колебался. Идти на дождь ему не хотелось, а больше того — он боялся, как бы в его отсутствие Степан Васильевич не слинял.

— А то уйду! — пригрозил кот.

И Николай Николаевич поспешно собрался.

6

Когда он вернулся с ведром тяжелого мокрого песка, кот дремал на диване, голова на вытянутых лапах.

Стукнула дверь — сразу вздрогнули уши, встали торчком. Обыкновенный рыжий мохнатый кот.

— Степан Васильевич! — с испугом сказал Николай Николаевич: вдруг не заговорит?

Кот открыл глаза, еще больше вытянул лапы и, растопырив пальцы, зевнул.

— Ахти, тошненько, придремнулось мне… Здравствуй, Колюшка, здравствуй. Что так долго ходил? Промок небось?

Николай Николаевич был тронут. Он поставил тяжелый ящик на пол, подошел, не снимая плаща, к коту, потянулся погладить его — и застыдился. Все-таки мыслящее существо, вторая сигнальная система… Неизвестно, как сами мы отнесемся, если нас за хорошее поведение станут поглаживать по голове.

Кот поднял морду свою, поглядел на руку Николая Николаевича стариковским взглядом и ничего не сказал.

Николай Николаевич деликатно присел на краешек дивана.

— Расскажите мне что-нибудь, Степан Васильевич, — попросил он, переждав смущение.

— Сказку, что ли? — потянувшись, спросил кот.

— Ну хоть сказку.

— Сказку — это на ночь, — рассудил Степан Васильевич. — Ты мне вот что скажи. Служба-то у тебя какая?

— С книгами я больше, — тихо сказал Николай Николаевич.

— Сочиняешь, что ли? — поморщился кот.

— А что? Не надо сочинять? — живо спросил Николай Николаевич.

Была у него мечта одна или не мечта даже, а так… Впрочем, это настолько противоречило его жизненной концепции большой черной работы, что он даже сам себе боялся в этой мечте признаться. Да и писать пока было не о чем: о любви — не знал он никакой любви, ни с кем даже не целовался, о природе — смешно, когда столько написано о природе. Это только если вдруг что случится… Впрочем, что могло случиться с Николаем Николаевичем?

— Да… везет мне на сочинителей, — неправильно истолковал его оживление кот. — Пристал я тут к одному… Тоже сдуру заговорил с ним, вроде как с тобой. Вот уж истинно: нет ума к сорока годам — и не будет. Так поверишь ли, он меня к приятелям своим подбрасывал, чтобы я послушал, что о нем говорят. Покормите, бает, кота моего с недельку, уезжаю я… А сам дома сидит, глаза выпучив. Очень был к своей славе болезненный. Ну, мне все были рады, — добавил Степан Васильевич с гордостью.

— Нет, я книг не сочиняю, — конфузясь и прикрывая рот рукою, сказал Николай Николаевич. Почему-то казалось ему, что, когда он краснеет, зубы его особенно выступают вперед. — Другие сочиняют, а я их выдаю.

— Это как? — помолчав, поинтересовался кот. — За плату, что ли?

— Нет, за так, — ответил Николай Николаевич. — Есть такие книги, что сам бы платил, только бы почаще брали.

— Так ты, значит, книги выдаешь, не сочинителей… — проговорил Степан Васильевич. Как и многие старики, он соображал с натугой. — А почто ты их дома не держишь? Комнатенка у тебя считай что пустая.

— Да ведь не мои они, книги. В специальном помещении собраны.

— Это жаль, — вздохнул кот. — Очень я книги люблю.

— Как? Ты и читать умеешь?

— По-вашему, по-теперешнему — трудно, — признался кот. — Старые книги еще могу. А в новых не разбери поймешь, кто спросил, кто ответил, кто с кем говорит. Пьесы очень люблю читать, там всё это обозначено. Вот «Кота Мура» еще прочел.

— Ого! Так вы и Гофмана знаете?

— И Гофмана, и братьев Гримм, — с важностью сказал Степан Васильевич. — Но скажу я так, что сказки ихние немецкие намного наших страшнее. Я вот сроду людей не пугал. Смешил — это да, удивлял — это да, а пугать с души воротит. Ты-то хоть меня не забоялся?

— Я привык, — сказал Николай Николаевич застенчиво. — Со мной даже вещи неживые разговаривают. Диван, например: «Сукин сын ты, — говорит, — Николашка, совсем ты, — говорит, — меня засалил».

— Этот? — Кот обнюхал диван, подозрительно фыркнул. — Этот может. Дух от него подлый исходит.

Посидели, помолчали.

— Значит, к книгам приставлен… — задумчиво повторил Степан Васильевич. — Это хорошо, конечно. Служба тихая…

— Тихая-то тихая… — ответил Николай Николаевич — и тяжко вздохнул.

— Вот те слава! — удивился кот. Он спрыгнул с дивана и, подойдя к Николаю Николаевичу, сел у его ног, заглянул снизу.

— Что ты, Колюшка, что сгоревался? — ласково спросил он. — Скажи.

— А, Степан Васильевич, всё то же, — отвечал Николай Николаевич. — Принес вот песку, а зачем? Всё равно ты от меня уйдешь, и опять я один останусь… — Он махнул рукой. — Ну да ладно. Ты-то здесь не скучал? Молочко не кислое попалось?

— Может, и кислое, только я его давно съел. Ты бы мне нарушил хлебца, что-то меня на твердую пищу потянуло, от молока в животе брюнчит.

— Да брось ты «хлебца», — засуетился Николай Николаевич. — Вот я тебе тут кое-чего вкусненького купил.

— Наедки-накуски, что ли? — поморщился кот. — Не люблю. Мне бы хлебца ржаного… Э, да это рыбкой запахло. Стар я стал, не учуял от двери.

— Любишь рыбку? — обрадовался Николай Николаевич.

— Люблю… — умильно сказал Стёпа. — Я ведь кот морской, с побережья.

7

Наевшись трескового филе, Степан Васильевич лег на бок и зафилософствовал: