В лесах Урала - Иван Арамилев

— Спиридон Соломин. А тебя как?

— Моя — Тосман.

Тосман сказал что-то манси на родном языке, и все опять громко закричали:

— Пайся, рума-ойка!

Манси хлопали деда по спине руками.

— Давайте о деле поговорим, — начал дед, обращаясь к Тосману.

— А, хорош, — ответил манси. — Дело после будем сказывать. Теперь у манси праздник, лося убили.

Нас повели узкой тропинкой мимо амбаров на столбах в самую большую юрту паула, усадили за стол. В чувале горел огонь. На нарах лежал огромный лось. Было жарко и душно.

Тосман выпроводил лишних людей. Остались несколько мужчин, две женщины — жена и мать хозяина. Мы сели в передний угол на нары. Старуха угощала нас мороженой рыбой, лепешками, вяленым мясом. Тосман кивнул мужчинам. Они стащили лося с нар. Четверо взяли рогача за ноги, повернули кверху брюхом. Пятый манси, низенький коренастый крепыш, всадил в горло животного нож, распорол кожу от головы до задних ног. Остальные, взяв ножи, помогали. Лось разделан. Принесли котлы. В один положили внутренности, в другой слили кровь. Два котла, набитые доверху мясом, закипели на огне чувала. Старуха помешивала в котлах деревянной ложкой, снимала пену. Мужчины принялись за голову лося. Отпилили рога, вскрыли череп, достали мозг, отрезали губы, выполоскали их с языком и почками в чистой воде, бросили в особый медный котелок.

— Это для вас, почетных гостей, — сказала старуха, кивая деду. Она хорошо говорила по-русски.

Тосман налил в деревянную чашку с золочеными краями немного крови, положил туда кусочек легкого, часть губы, ухо лося и поставил чашку на полку в передний угол. Мы удивлены. Он объяснил: это жертва шайтану Чохрынь-Ойка, покровителю охоты и промысла. Рядом со священным ящичком на стене висел потемневший образ Николая-чудотворца. Чтобы русский святой не обиделся, Тосман помазал кровью лицо и бороду Николая-чудотворца.

В юрту собрались гости. Тосман выкатил из-под нар бочонок, выбил из него втулку, наполнил кружку вином. Первую кружку он выплеснул в пылающий чувал, где на секунду вспыхнул синий огонек. Затем кружка пошла по рукам. Гости брали мясо из котла. Нам с дедом тоже подкладывали куски дымящейся лосины. Мы были уже сыты, но, чтоб не обижать хозяина, ели через силу.

Дед выпил с морозу кружку вина и сидел неподвижно, прислонившись спиной к стене. Старуха поднесла мне чашечку, наполненную кровью. В крови — кусочки печени и сырого уха лося. Я не знал, как быть. Тосман взял из чашки печень, сунул мне в рот. На хряще лосиного уха была шерсть. Я поморщился. Манси одобрительно шумели. Дед покрикивал:

— Ешь, Матвейко, ешь! Гляди, они какие добрые: самое сладкое тебе дают.

В юрту вошел пожилой манси в расшитой узорами оленьей малице, и хозяева начали угощать его. Он держал себя как начальник. Когда говорил — все смолкали, поворачивали к нему лица. Дед спросил Тосмана, кто такой новый гость.

— Это Лобсинья, — ответил Тосман. — Шибко богатый человек. У него триста оленей. Старшина, и русские купцы с ним за руку здороваются.

Лобсинья ел неторопливо и мало. Он, кажется, совсем не голоден и пришел только затем, чтобы оказать внимание счастливому охотнику.

Манси подходили к Лобсинье и о чем-то разговаривали с ним. Он отвечал, и все улыбались.

Но манси притворялись: без Лобсиньи было куда веселее. Он как-то стеснял, давил всех своим резким голосом, богатой малицей.

Лобсинья посидел недолго, простился и вышел из юрты. Хозяин проводил его за дверь.

Манси стали просить о чем-то большеголового старика в потертой малице, называли его Саввой и шунгуром, что значит — музыкант. Старик ушел из юрты и скоро вернулся с «лебедем»[5]. Его усадили на нары. Шунгур тронул рукою струны. Юрта наполнилась глухими звуками. Савва вполголоса подпевал струнам. Я не понимал слов, а песня была близка, понятна. В ней — голоса тайги, переклики птиц, зверей, вся эта жизнь, которую я видел впервые. Манси покачивали головами в лад с песней.

Тосман попросил шунгура спеть для гостей по-русски. Старик долго отказывался, но все-таки уступил. Перебирая струны, он пел о битве вогулов с белым царем, о славном богатыре Мадур-Ваза, который сражался на Пелыме, на Конде, на Горностаевой реке.

— Эмас, эмас![6] — кричали манси.

И дед тоже хвалил.

— Ну и народ! Гляди, какие песни складывает.

Шунгур повесил «лебедя» на стену. Началось представление — охота на диких оленей.

Два подростка, одетые в вывороченные оленьи шкуры, один побольше, другой поменьше, изображали важенку с детенышем. Взрослый манси, в охотничьей одежде, в пимах, с лыжами, играл охотника. Он, стоя на одном месте, «шел» по тайге, высматривал добычу, отстранял порою сучья кедров, прислушивался к шуму ветра, поправлял колчан, привязанный к поясу.

В углу зазвенели струны. Это шунгур опять взял в руки «лебедя». Под тихую музыку охотник обходил юрту, наклонял голову, искал следы оленей. Оживление пробегало по его темному лицу. Он разглядывал свежий след. Задумывался. Зверь близко. Охотник приготовил стрелу, понесся на лыжах прямо к оленям. Перед ним важенка с детенышем. Олени мирно пасутся. Мать достает копытом из-под снега мох, прислушивается, поводит мордой в стороны. Детеныш играет рядом.

Охотник подобрался к оленям. Осмотрел кончик стрелы, тетиву лука. Согнулся до самой земли, пополз. Еще миг, и стрела запоет в воздухе.

Тревожно пискнула маленькая лесная птичка, предупреждая оленей. Писк повторился. Я оглядываюсь. Это пищит в руку молодой вогул, играющий птичку, врага охотников.

Стрелок вздрогнул, опустил свой лук. Олени подняли головы. Детеныш пугливо прижался к матери. Мать вытянула шею, нюхает воздух. Олени коротким броском вскинули головы на спину, помчались в другую половину юрты. Охотник стоял в раздумье с опущенным луком. В углу, подсмеиваясь над его неудачей, весело трещала птичка. Охотник не знает, что делать. На лице — досада и страх. Он подходит к кедру, лепит на нем фигуру человека с большими глазами и таким несуразным носом, что вся юрта прыскает от смеха. Это изображение шайтана, которому следует принести жертву. Охотник выдергивает из малицы клочок шерсти, вдавливает ее в подбородок шайтана. Птичка-щебетунья умолкает. Шайтан получил свое, не будет мешать человеку.

В лесу тишина. Охотник повеселел. Снова бежит по следу оленей. Мы беспокоимся за животных. Теперь-то им не сдобровать.

Олени устали. Еле бредут по глубокому снегу. Трудно дышит детеныш. Мать в тревоге. Они останавливаются на поляне, чувствуют за собой охотника. Самка вздрагивает, делает короткий прыжок. Она услышала охотника: он ступил на ветку. Но мать не может скрыться, оставить детеныша. Охотник крадется меж деревьев, подбрасывает горсть снега, чтобы узнать, откуда тянет воздух. Заходит из-под ветра, раздвигает руками ветки. Олени стоят, прижавшись друг к другу, вздрагивая от шороха лыж. Они все видят, ждут смерти. Детеныш припал к груди матери.

Манси притихли, не дышат. В глазах детей и женщин слезы. Все успели полюбить важенку с детенышем, жалеют оленей. Охотник поднимает лук, встает на колени, натягивает тетиву, долго целится, и мы видим, как самка взвивается на дыбы со стрелой в боку и, сделав предсмертный скачок, падает на снег. Детеныш отпрянул от нее, широко расставил ноги, не понимает, что случилось, подходит к матери, зовет подняться, пугается крови, потом лижет бок. Вторая стрела прорезает воздух, мягко входит в шерсть детеныша, и он, даже не вздрогнув, валится рядом с матерью.

Вздох проносится по юрте. Тихо звенят струны «лебедя» под рукою шунгура.

Дед тронул меня за плечо.

— А ведь здорово, Матюша!..

Гости ушли. Хозяин стелет на нарах оленьи шкуры. Мы ложимся и засыпаем.

Утром опять собрались манси.

— Хотим узнать новости, которые привез охотник Спиридон.

— Братья манси, — сказал дед, — я волю вам привез. Мы, русское крестьянство, не признаем урядников, подати не платим. Все к чертям порешили.

— Харош, — улыбнулся Тосман и перевел слова деда.

Манси долго молчали. Шунгур Савва обнял деда, поцеловал.

— Кому теперь будут манси платить ясак? — спросил Тосман.

— Никому! Все, что добыто на охоте, ваше. Несите эту весть по всем паулам. Пусть знают манси, от края и до края, и делают, как я сказал.

— Очень харош, — улыбнулся Тосман. — Манси давно ждали этого. Спасибо тебе, Спиридон.

Мы стали собираться домой. Тосман загородил дорогу.

— Ты не сказал о долгах, Спиридон. Манси задолжали много купцам. Одолели купцы.

Подумав, дед решительно сказал:

— Маленькие долги платить, большие не платить.

— Так делать будем, — ответил Тосман. — В соседнем пауле Салбантал начальники ясак собирают. Не пособишь ли нам, Спиридон, прогнать начальников из Салбантала?