Том 2. Студенты. Инженеры - Николай Гарин-Михайловский

— Он и сейчас его убил бы, — проговорил Шацкий, — а что было неделю тому назад.

— Убил бы, убил, Миша…

— У, животное! Вот с этаким в одной комнате и живи. Ты и меня убьешь когда-нибудь?

— Тебя за что убивать, — равнодушно ответил Ларио.

— Ну, что ж дальше было? — перебил Карташев.

— Ну, вот, Шурка ушла, а я думаю: выпью еще пива, может, засну. Не тут-то было… пятнадцать бутылок выпил: не пьян, спать не хочу, а во мне вот все так и дрожит — убить его, подлеца, и конец… дух захватывает, и свет не мил, если не убью. Пошел на кухню, говорю: «А что, у вас кухонный нож каков?» — «Вам зачем?» — спрашивает кухарка. «Свинью зарезать». Взял нож, попробовал, говорю: «Годится…» Да этак на кухарку и посмотрел. Та так сразу и побелела: по-ня-ла! Нянюшка в слезы… «Не плачь», спать ее отправил к детям, взял нож и хожу себе перед лестницей, жду, когда приедут они из театра… Похожу, похожу, выпью пива и опять на часы…

Ларио перебил сам себя и своим обыкновенным добродушным голосом сказал:

— Черт его знает, совсем ошалел и убил бы, если б не случай!

— Хороший случай, — фыркнул пренебрежительно Шацкий.

— Какой случай?

— Думаю: дай я пойду и поцелую в лоб невинную честную, опороченную девушку… И пошел в детскую… Пошел в детскую, лежит она в кроватке… Невинные младенцы кругом… Мой ученик… пять образков над его кроваткой… Ну, подошел я к бедной девочке; вижу, — притворяется, что спит, а сама дрожит. Наклонился я, этакий братский поцелуй ей в лоб…

— Глава пятая: поцелуй разбойника, — вставил Шацкий.

— Врешь, Миша: чистый, святой поцелуй… Она плачет… сам плачу… жалко… Девочка совсем ведь еще… В это время кухарка и успела, подлая, сбегать к дворнику… Вышел я опять на свой пост, заглянул я в кухню: сидит. Я говорю ей: «Ты не бойся!» Она говорит: «Да мне что ж бояться, когда душенька моя ни в чем не повинна». — «Верно», — говорю. «Да вы бы, говорит, сударь, тоже бы оставили это дело». — «Ну, нет, говорю, за такие советы ответить можешь и ты, потому что я и пьян, может быть, и сам не знаю, что могу сделать». Замолчала, как в рот воды набрала, и не смотрит. Постоял я и ушел. Тут вот немножко уже не помню. Помню, какой-то разговор с ней на лестнице был. Вдруг звонок… смотрю: дверь внизу отворяется… один городовой, другой, пристав… а сзади капитанишка с женой. Пристав уговаривать меня начал, а я кричу ему: «Кто подойдет — убью!» Вдруг сзади, чувствую, схватило меня несколько человек, спереди городовые подоспели, пристав на меня… отняли нож… барыня подскочила да за волосы меня, а сама визжит благим матом. Отцепили ее, а капитанишка, белый как стена, — знает, мерзавец, в чем дело, — урезонивает ее: брось, брось! Ну, тут я не выдержал и говорю: «Сударыня, вот вы все о чертях беспокоитесь, а не видите, что с чертом живете». Он как заерзает: «Ведите его в участок, ведите в участок». — «В участок я, говорю, пойду, а вы все-таки, господин, — подлец, с нянюшкой вашей подлость сделали». Мадам: «Ах!» А он кричит ей: «Да не верь же ты ему, видишь — сумасшедший».

— Ну?

— Ну, го-го-го. Я ему этаким дьяволом расхохотался в глаза. А тут меня тащить стали…

— На другой день, — перебил его Шацкий, — сплю я, стучат в дверь: полицейский. «Господина Ларио знаете?» — «Знаю!» — «Сидит за покушение на убийство в Василеостровской части». Поехали, сидит. «Можете удостоверить личность этого господина?» — «Могу». — «Можете взять на поруки?» — «Могу…» — «Извольте». И вот… как видишь… привез его. «Я, говорит, все-таки паршивого капитанишку убью». Что ж мне с ним делать? Раздевайся…

Ларио, прищурившись, смеялся.

— Теперь вот он смеется, а неделю тому назад… И главное — на вид бык, а нервы, как у бабы… Познакомился я и с капитаном и с женой — очень милые люди. Ездил вещи этого подлеца брать.

— А что ж жена, по-прежнему, осталась с мужем? — спросил Карташев.

— Конечно.

— И нянька там?

— И нянька. Капитан расхваливает и его, одно, говорит, несчастье: сумасшедший. Ну, и я, конечно: «Да, да, сумасшедший». Очень, очень приличное семейство. Отказались от обвинения: сам капитан уладил в полиции все дело. Ну, вот…

Шацкий отбросил руку по направлению Ларио.

Ларио в это время, пригнувшись, перебирался с дивана на кресло и оттуда на кровать. Добравшись до кровати, он свернулся в клубочек и сказал:

— Хорошо, Миша.

— Шурочку бы еще?

— Что ж, не мешало бы.

— Что наконец выйдет из этого господина? — спросил Шацкий.

— Дурак ты, Миша, — ответил равнодушно Ларио, — ничего не выйдет…

— И как же тебя опять рекомендовать?

— Порекомендуй меня, Миша, к честным людям в ничего не бойся…

— К Марцынкевичу тебя только и рекомендовать.

— С удовольствием, Миша.

Ларио стал вертеться и рычать.

— То есть зверь, а не человек.

— Го-го-го!

— Нет, этот человек… и катар… и экзамены… все это убьет меня…

— Опять животик заболел, Миша? Не падай духом: все перемелется, мука будет…

Шацкий положил голову на руку в смотрел опять уныло и расстроенно в пол.

— Зачем ты в самом деле отравляешь себя, — сказал Карташев, — ешь колбасу?..

— Что ж мне есть больше? — капризно, с детским раздражением спросил Шацкий, — и на колбасу нет денег.

— А твои экзамены как?

— Что ж экзамены? Я и сам не знаю, как их в этой обстановке выдерживаю.

— А ты, Ларио, не держишь совсем?

— Совсем… — Он поднялся с кровати и вдруг закипятился. — Странно даже задавать такие вопросы: что ж я, в подштанниках, что ли, пойду их держать? Он же заложил все.

— Я виноват…

— Тебя никто не винит, но факт… лекций нет, одежи нет, жрать нечего… — Ларио опять лег, повернулся к стене и добавил: — И самое лучшее, если ничего нельзя переделать, нечего и сил тратить: спокойной ночи.

Немного погодя по ровному дыханию Ларио ясно было, что он действительно заснул.

В окно смотрели какие-то однообразные, серые, унылые, точно преждевременные сумерки.

— Пора домой, — тихо сказал Карташев, нарушая молчание.

Шацкий поднял голову.

— Ну что ж, едем, — устало ответил он, — если крест и альбом даешь… Завтра опять экзамен: на всю ночь засяду.

— Ну, однако, ты совсем так сорвешь себя.

Шацкий фыркнул.

— Не в этом счастье, мой друг… Пожалуй, салоп лучше надеть…

Он ушел в кухню и возвратился в салопе горничной.

Грусть его маленького больного лица еще сильнее подчеркивалась его комичной, высокой фигурой в женском пальто.

Карташеву хотелось сострить, но он не решился.

— Идем, — позвал Шацкий.

Они молча спустились на улицу.

Проходя мимо освещенного подъезда главной лестницы того дома, где жили Шацкий и Ларио, Шацкий остановился перед стоявшим у подъезда швейцаром.

— Ну что? — спросил он швейцара.

— Не говорил еще. Да уж не беспокойтесь, — что можно будет, сделаем, — ответил швейцар.

— Вы уж, пожалуйста…

— В чем дело? — спросил Карташев, когда они отошли.

— Дельце одно… Петьку, подлеца, пристраиваю. Одно семейство за границу собирается, — вот я и хочу Петьку с ними послать.

— Как же ты его пристроишь?

— А вот через швейцара… Очень милый человек… познакомился с ним и узнал…

— Как же это ты познакомился с ним?

— Мой друг, что ты допрос снимаешь? — быстро ответил Шацкий, — знаешь, и деньги есть. Этот Ларио… он меня окончательно убивает… А если бы еще знал, что я продаю его вещи… Ведь все наново покупать придется: какой это процент? И на него же идет…

— Отчего же ты продаешь?

— Да потому, что в кассе мало дают… Я и свои все вещи продал.

— Главное, и я ничего не имею… Может быть, впрочем, я буду скоро иметь…

И Карташев рассказал о своем писании и о своей снесенной в редакцию рукописи.

— Все деньги тебе…

— Merci, — улыбнулся Шацкий.

— Ты не шути, Миша, а вдруг…

— Крест золотой?

— Да, с эмалью.

— Едем…

Приятели наняли извозчика и поехали.

— Об деньгах и думать даже не стоит, — говорил на извозчике Карташев, — все ведь это такие глупости…

— Ну, нет, мой друг, именно без денег все глупости…

Между приятелями завязалась беседа, что называется, по душе.

Шацкий, что бывало с ним редко, был не только серьезен, но и определенен. Ему хотелось высказаться, и он говорил с своей обычной быстротой и живостью. Только мгновениями, когда его схватывали колики, он кривился и замолкал.

— Васька Корнев считает меня, конечно, так чем-то… явлением понятным, но грустным… Мой друг… таких, как я, сто миллионов; таких, как Васька, ну… сто тысяч… Во всяком случае, place a moi [31], и если он себя считает вправе меня игнорировать, то он должен признать, по крайней мере, и за мной это право… Постой, постой… а следовательно, Васька сам по себе, а жизнь сама по себе… И эта жизнь в полном противоречии со всеми Васькиными теориями: знать их не хочет… А Ваське жить надо в этой же жизни… Как ему жить? По-своему? Он знает, что его к вечеру же упрячут… и хорошо еще, если только в сумасшедший дом, — там хоть говорить можно все и кормят, — а то ведь и хуже еще может быть… Спрятать свои идеалы и кое-как у этой же жизни свой кусок хлеба отбирать?.. И со смертью в душе волочить свое раздвоенное существование… вся энергия подорвана… жизни нет… Следовательно, прежде чем ставить себя в безвыходное противоречие, надо обеспечить себе, по крайней мере, ну хоть свободу действий. Надо платить за все, и за право быть честным прежде всего… А то: «Что вам угодно?» — «Я желаю поступить на службу». — «Ваш образ мыслей?» — «Мой образ мыслей… мой голодный желудок…» Глупо и пошло…