Том 2. Студенты. Инженеры - Николай Гарин-Михайловский

Он как ошпаренный выскочил на улицу… к той самой толпе, выше которой еще утром хотел быть.

Дома на вопрос, что с ним, Карташев только ответил: «Я получил единицу по энциклопедии», — и бросился в свою комнату. Там, давя и глотая слезы, он присел и написал, не раздеваясь, следующую телеграмму домой: «Срезался, получил единицу, поступаю в институт путей сообщения, домой не поеду и от всяких денег отказываюсь».

Последнее вышло неожиданно. «Надо», — подумал Карташев и оглянулся: на столе как лежали с утра лекции, так и остались… и конспект с недоконченной фразой, — на мгновение даже восстановилась связь с тем уравновешенным удовольствием, с каким он еще сегодня утром вел этот конспект, пронеслось кошмаром какое-то далекое воспоминание о редакции; обнажилась рана и боль всего только что случившегося, боль и оскорбленное самолюбие… Но ведь он учил, он старался, он почти полгода занимался одним предметом… и слезы опять приступили к горлу.

«Ничего, пускай… Делайте что хотите».

Карташев взял телеграмму и вышел на улицу.

Какой-то туман был в его голове.

Теперь все это еще в нем, но это все быстро уйдет из него, как корни какого-то фантастического растения, которые вплетутся быстро и скоро во все, во все отношения его жизни и навсегда останутся, связав все каким-то непреоборимо прочным цементом. И ничто уж не переменится, весь строй его жизни пойдет уж от этого заложенного прочно фундамента… Карташев точно стоял на обнаженном обрыве своей жизненной постройки и, чем-то смутно тревожимый; о чем-то думал… о чем-то большом, бесповоротном, пред чем и он, и профессор, и все это казалось таким маленьким, ничтожным и в то же время таким безвыходным, неизбежным с точки зрения условий данного мгновенья.

«Ничего: буду ремесленником… Пошлю телеграмму, отнесу объявление в газету об уроке… все перемелется… еще с каким удовольствием вспоминать буду!.. жизнь большая штука, и все это такие глупости и мелочи…»

XXII

Наступили жаркие дни. Контраст молодой травы и жары вызывал какую-то особую истому и лень.

Карташев уже подал прошение об увольнении из университета, получил свои бумаги и отнес их в институт путей сообщения.

Накупив гимназических учебников по математике, он опять принялся за то, что считал уже сданным навсегда в архив жизни.

Опять пошли sinus'ы и tangens'ы, бином Ньютона и логарифмы — все то, что так живо вызывало воспоминания о гимназии, о прежней жизни. Это было приятно. Математика своей определенностью и ясностью как бы снова вводила его в знакомое, хорошо исследованное русло. Нет больше тумана от всех этих абсолютов и разных неудобопроизносимых методов…

Теш обиднее было, что, срезавшись на восемьдесят третьем листе, Карташев узнал, что уже вывесили объявление, что с будущего года новейшие философские системы совсем не будут читаться при изучении философии права и исследования будут впредь заканчиваться Монтескье.

— Тем лучше, — махнул рукой Карташев, — чем быть плохим юристом, я лучше буду хорошим ремесленником: буду практиком этой жизни…

Тем не менее, несмотря на занятия и самоутешения, невозможная скука томила Карташева.

В открытые окна, раздражая, врывался то зовущий треск мостовой — кто-то куда-то ехал, — то слышался из парка веселый смех, песня, татарин кричал низким басом: «Халат! халат!», разносился тонкий, звенящий голос торговки: «Селедки галански, се-лед-ки!»

Карташев отрывался от занятий и смотрел в окно: вон два парня в парке борются, один повалил другого, и оба лежат на траве, смеются, и не хочется им вставать; солнце заливает своими лучами и улицу и парк; бежит мимо какая-то простая девушка, — глаза возбужденные, живые, — дарит Карташева веселым взглядом и несется дальше в аромате жаркой весны, истомы чего-то, что тянет к ней, к ее веселости, к ее жизни…

Новость. Верочка подвизается на подмостках какого-то загородного театра. Поет шансонетки: зарабатывает, как может, свой хлеб. И он, Карташев, хотел было зарабатывать, но от матери полетели и телеграммы и письма, получил на дорогу и еще получит. И все-таки ничего, кроме долгов, у него нет: квитанции на все вещи просрочены — верно, и продали уж их… Сюртучная пара, стоившая сорок пять рублей, так и пропадает за семь… Эх, если бы тысячу рублей: сделал бы себе все новое, поехал бы на острова, посмотрел бы на Верочку… А может быть, и у него, Карташева, есть актерский талант, и он бы мог зарабатывать… Вдруг — так, шутя — попробует себя, и окажется у него громадный талант. И он знаменитость, все наперерыв его приглашают, во всем мире известен; за каждое представление по пяти тысяч… Эх, надо заниматься…

Когда он так занимался однажды, раздался звонок, и к нему в комнату вошла худая, с плоской, как доска, грудью, горничная Шацкого.

Она подала Карташеву письмо от Ларио.

Ларио писал, что у Шацкого третий день жар, жалуется на голову, которая вздулась, лицо красно, как бурак, пухнет, а сегодня начался и бред.

«Приезжай, потому что черт его знает, что мне делать: он меня заложил, я его, — и теперь мы даже и выйти не можем».

Карташев, захватив с собой все, какие были у него, деньги — а было рубля три, — поехал к Шацкому.

Дело было хуже, чем он ожидал.

Шацкий был неузнаваем под водянистым красным колпаком, раздувшим его нос, губы и щеки. Неподвижно лежа, он что-то выкрикивал по временам, что-то говорил непонятное, горячечное. Очевидно, ему рисовалась его домашняя обстановка: он спорил, торговался или ругался с отцом, с зятем…

Ларио сидел на диване в грязном нижнем белье и уныло смотрел, не сводя глаз, на Шацкого.

В доме не было ни копейки денег. Имелся только чай, сахар да несколько папирос — все, купленное на деньги, вырученные горничной от залога вещей заболевшего Шацкого.

— Ну, спасибо, хоть приехал, — обрадовался Ларио, — а то сумно… того и смотри, помрет…

— За доктором посылал?

— Понимаешь… к кому же я пошлю?.. кого?.. я сам, как видишь… эта дура горничная…

— Доктора прежде всего надо, — сухо перебил Карташев.

— Конечно, надо, — обиделся Ларио, — и я отлично понимаю, что надо… затем и послал за тобой…

— Надо Ваське дать телеграмму…

Карташев написал телеграмму и отправил ее с горничной.

Ларио сидел молча, обидевшись и надувшись.

— Давно он заболел? — спросил как мог мягче Карташев.

— Понимаешь… собственно, вчера…

И Ларио торопливо, озабоченно, полузакрыв свои итальянские глаза, начал рассказывать, как и когда началась болезнь Шацкого.

— Понимаешь… эту ночь я почти всю не спал с ним… Голова болит… Черт знает как это все глупо…

— Ложись, я останусь…

— Ты останешься?

Ларио сразу успокоился и удовлетворенно посмотрел на Карташева…

— То есть черт знает как это все тут вышло, — именно только недоставало заболеть ему… Хлеба нет, чаю нет… Заложил его платье…

Ларио развел руками.

— Заложил?!

— Ну, а что ж — с голоду подыхать? И квитанцию положил ему на столике: помрет — ничего не надо, а жив останется — недорого… рубль семь гривен только и дали… Купил три фунта сахару, четверть чаю, колбасы там, хлеба, пять десятков папирос, дал горничной на дорогу к тебе — и все!

Ларио, точно извиняясь перед Карташевым, развел руками.

— Да-а… — раздумчиво протянул Карташев.

Оба замолчали.

Горничная возвратилась с квитанцией от телеграммы, поставила самовар и подала его.

— Ну, а этот урок за границу, о котором хлопотал для тебя Шацкий? — спросил Карташев.

— Понимаешь, опять сегодня приходил швейцар: просил прийти… ну, а как? Вот я хотел поговорить с тобой… понимаешь, хоть бы на время, только сходить…

— Да, необходимо… надевай мое платье, — я ведь все равно никуда не пойду… Разве вот не спал ты?

— Это ничего… Разве пойти в самом деле?

— Иди, непременно иди… Может, задаток дадут.

— Пожалуй, пойду я… Или уж Ваську подождать? До завтра, все равно уж…

— Нет, нет! сейчас надо… Завтра уж могут другого взять.

Ларио совсем было оделся и опять нерешительно проговорил:

— Неловко, знаешь…

— Что ж, Петя, с голоду же иначе сдохнешь…

Ларио вскипел и с отчаянья только рукой махнул.

— То есть черт знает как не люблю я шляться так, вот к этаким… Была у меня квартирка; как-никак голубя поймаешь, и черт с вами со всеми…

— Лишь бы дело выгорело! — выпроваживал его оставшийся, в свою очередь, в нижнем белье Карташев, — а там опять заведем и голубей и коляску…

Ларио ушел, а Карташев остался с Шацким.

Шацкий чаще вскрикивал, громче говорил что-то и становился беспокойным. Карташев позвал горничную, горничная привела хозяйку, и они втроем стали совещаться, что может быть у Шацкого. Бледная, изнуренная хозяйка, с преждевременно старческим лицом, растерянно смотрела своими добрыми голубыми глазами на Шацкого и говорила осторожно, точно пугаясь собственных слов: