Последняя война - Василий Росляков

- Чего же ты хочешь? - спросит тогда третий мой современник.

И тогда я скажу.

- Дайте, - скажу я, - подумать мне.

- Но пока ты будешь думать, жизнь будет идти мимо тебя, добро будет ждать твоего благословения, зло будет ждать своего осуждения.

- Я должен подумать. А пока я буду памятью моего народа, памятью моей Родины.

- Зачем же памятью?

- Без памяти народ выродится и умрет. Без памяти он не будет знать: кто он и что он. И когда он забудет себя, он потеряет себя и умрет, он потеряет смысл своего существования и умрет. Я хочу быть памятью моего народа и моей Родины.

Я помню себя с тех пор, когда был юным Ратибором, когда проходил испытания на взрослого воина, когда принимали меня слободские воины в свой круг. Лет за восемьсот до того от Теплого моря, из степей, явились сюда, на берег Роси, дикие гунны. Курган, у подножия которого мы жили теперь, был насыпан над погибшими росичами, павшими в битве с гуннами. От всех предков наших в живых остались только семь братьев-богатырей. Остальные погибли, погибло же и все гуннское войско. Семь братьев-богатырей и есть наш корень, корень нашего племени, которое живет теперь на берегу Роси, у подножия кургана, возле каменного идола, оставшегося от неизвестного нам древнего племени.

Я помню себя Борисом и Глебом. Я отправил дружину свою и остался в шатре ждать, когда придут враги мои, нет, не враги, воины моего старшего брата Святополка, когда придут они и убьют меня. Я слышу их топот за шатром, но я не думаю о своем спасении, мой верный угр, мой слуга Георгий закрывает меня своим телом, но тут же падает от меча на мою, мечом же рассеченную грудь, Потом меня же, Глеба, еще отрока, еще мальчика, плывшего в ладье, среди своих людей, остановили люди Святополка, обнажили мечи, приказали молиться. Я еще мало смыслю, я не понимаю еще и плачу горючими слезами, зачем он хочет смерти моей. Я зелен еще, юн еще, не успел еще вкусить прелестей жизни, и он, оставшийся мне отцом, отнимает у меня жизнь. Меч брата моего, жаждавшего власти, опускается надо мной и обрывает мои слезы. Потом, через много лет, люди назовут мучения мои подвигом. Да, я - Борис, и я - Глеб, я смиренно принял эту смерть, чтобы зло перед людьми показалось во всем облике, чтобы люди хорошо увидели и запомнили в лицо зломыслие и злодеяние. Была ли то правда моя? Так ли жил, так ли учил я жить других? Кто я, что я и где истина?

Я искал ее, ставши первым иноком на Руси. Я искал ее у бога. Но доступ к господу труден. Только чистым духом можно вознестись к нему, спросить его, услышать его. И, затворившись и лишив себя всякой пищи, я стал очищать дух свой, убивая плоть свою. Я сменил власяницу на сырую козью шкуру, она ссыхалась на мне и удушала плоть мою снаружи, голод же удушал плоть мою изнутри. Я очистил дух свой и приблизился к богу, и думалось мне перед смертью, что добыл я истязанием своим истину людям, и люди поверили мне и стали помнить меня, называть жизнь мою подвигом. Истина моя, добытая умерщвлением самого себя, была, однако, ложью. Но я продолжал поиски. Я искал правду в державном духе Петра. И по смерти, отпевая тело мое, ученый старец Феофан воскликнул: "Что делаем мы, россияне? Петра Великого погребаем..."

Но не это было истиной. И тогда стал я мятежным духом и поднялся Разиным Степаном Тимофеевичем. Я нашел ее, правду, ухватился за нее, но был сражен и закован в цепи. Они поставили меня на телегу под виселицей, приковали цепями и так повезли, а рядом, закованный же, шел брат мой Хрол. Впереди с факелами и знаменами, держа в руках мушкеты, дулами книзу, шел конвой из трехсот пеших солдат, позади шло столько же. Окружал телегу отряд казаков, на коне перед ними ехал их предводитель и мой дядя Корнила Яковлев, который был мне за отца и который схватил и выдал меня и вез теперь на казнь. Я стоял на телеге под виселицей разутый, в одних только чулках, вокруг шеи моей была цепь, другим концом перекинутая через виселицу, у самой петли. От пояса моего протянуты цепи в обе стороны и прикованы к столбам виселицы, к столбам же были прикованы и руки мои, ноги также в оковах. После тяжких пыток, во вторник, рубили мне руки, и ноги, и голову, и насадили их на пять кольев, а тело обрубленное отдали терзать собакам. Так сделали те, кто стоял на неправде своей. Но дух мой мятежный не был сломлен, он выводил людей на Сенатскую площадь, он поднимал бунты, собирал силы вокруг себя, пока не победил. И тогда я стал гордым сыном красного комиссара - Славкой Холоповым.

- Я - Холопов, - сказал Славка, нисколько не испугавшись грозного окрика Сергея Васильевича Жихарева.

- Холопов... Это еще ни о чем не говорит. Это ничего не значит, ровным счетом.

Тогда Славка засунул руку под брючный пояс, достал, как доставал тогда, в Дебринке, свой покоробленный, в затеках и пятнах, но все же убереженный комсомольский билет, подошел к столу и подал книжечку комиссару. Сергей Васильевич опустил голову, перебирая по страничкам Славкину книжечку с силуэтом Ленина на обложке. Бумага, картонка - не больше. Но Сергей Васильевич уже знал, как рискованно было держать у себя, хранить при себе, пронести эту бумагу, эту книжечку. Скольким молодым людям стоило это жизни! Сколько рассказывала об этом Настя Бородина, сколько говорили разведчики, партизаны, возвращаясь с заданий! Сергей Васильевич перебирал странички по второму, по третьему разу. Он уже все изучил, но продолжал разглядывать книжечку, ждал, когда успокоится окончательно. А то, что он успокаивался, приходил в себя, было заметно не только самому комиссару, но и Арефию Зайцеву и даже Славке.

Фотография. Детским почерком незнакомой райкомовки выведено: Холопов Вячеслав Иванович. И все. Но какая сила заключена была в этой книжечке со Славкиной фотографией и силуэтом Ленина! Сергей Васильевич поднял наконец голову, сочные губы его шевельнулись, изобразив подобие доброй улыбки.

- Значит, Вячеслав, - сказал он, - родился ты в рубашке.

Комиссар встал из-за стола, подошел к Славке, отдал ему комсомольский билет, потрепал по плечу и опять повторил, что родился Славка в рубашке. Про себя подумал: "С тобой-то я знал, как распорядиться, у меня не было другого выхода, но как вот с ним... Арефия, согласно приказу, надо было бы расстрелять. Надо было - и жалко, нельзя. Да, парень в рубашке родился".

5

Событие за событием.

Всю ночь мела метель и весь день. В лесу было мало заметно. Он стоял весь белый, пушистый, набухший, во все щели лесные понабивало снегу, белая глухота защищала его от свирепого кружения ветра, который раскачивал чертово кадило над вершинами деревьев и кто знает что творил в открытом поле. Вечером дозорный привел в лагерь человека. Уже было темно. Человек требовал доставить его к командиру. После доклада комиссар приказал обыскать, обезоружить доставленного и только после этого привести к нему.