Трагический эксперимент. Книга 5 - Яков Канявский

представителей крупной буржуазии, офицерства и держать их в качестве заложников». Масштабы террора в Гражданскую войну трудно установить. Своими подвигами все хвастались, но расстрельно-вешательной статистики не вели. Однако же разница между тем, что творилось при белых и при красных, конечно, была — в масштабе террора и в отношении к нему. Белый террор был, скорее, самодеятельностью отдельных военачальников. А советская власть декларировала уничтожение врагов как государственную политику. Вот в чём новаторство большевиков: обезличенное уничтожение целых социальных групп и классов.

Ещё до покушения Ленин писал «Расстреливать, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты» (Ленин Пайкесу, в Саратов, 22 августа 1918).

В сентябре 1918 года представители дипломатического корпуса заявили протест против красного террора. Ответ наркома по иностранным делам Георгия Чичерина заложил традицию советской дипломатии — соединять откровенное лицемерие с наглой бравадой: «Нота, вручённая нам, представляет собою акт грубого вмешательства во внутренние дела России. Во всём капиталистическом мире господствует режим белого террора против рабочего класса. Никакие лицемерные протесты и просьбы не удержат руку, которая будет карать тех, кто поднимает оружие против рабочих и беднейших крестьян России».

Когда начались повальные аресты и хватали известных и уважаемых учёных и общественных деятелей, ещё были люди, воззвавшие к Ленину: прекратите произвол! Известная актриса Мария Андреева, много сделавшая для большевиков, ходатайствовала об освобождении заведомо невинных. Ленин откровенно ей объяснил: «Нельзя не арестовывать, для предупреждения заговоров, всей кадетской и околокадетской публики… Преступно не арестовывать».

Вождя анархистов князя Петра Кропоткина поразил разговор с Лениным: «Я понял, что убеждать этого человека в чём бы то ни было совершенно напрасно! Я упрекал его, что он за покушение на него допустил убить две с половиной тысячи невинных людей. Но оказалось, что это не произвело на него никакого впечатления».

Арестовали председателя Всероссийского союза журналистов Михаила Осоргина. Следователь задал ему обычный в те годы вопрос:

— Как вы относитесь к советской власти?

— С удивлением, — признался Осоргин, — буря выродилась в привычный полицейский быт.

В 1918 году приказом Наркомата просвещения закрыли все юридические факультеты. «В бесправной стране права знать не нужно», — горько констатировал профессор-историк Юрий Готье. Может быть, прав француз Гюстав Флобер, заметивший, что «в каждом революционере прячется жандарм»? Жестокость, ничем не сдерживаемая, широко распространилась в аппарате госбезопасности. Беспощадность оправдывалась и поощрялась с самого верха. За либерализм могли сурово наказать, за излишнее рвение слегка пожурить.

Главный редактор «Правды» и будущий член политбюро Николай Бухарин, считавшийся самым либеральным из большевистских руководителей, писал в 1920 году: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как ни парадоксально это звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи».

Ленин, русский интеллигент из просвещённой дворянской семьи, считал возможным сажать и расстреливать людей без суда и следствия. В нем не было чувствительности к ущемлению прав человека, реальной жизни он не видел (из Кремля — на дачу в Горки и обратно, больше нигде не бывал). Он придумал себе оправдание: лишь построение коммунизма приведёт к торжеству справедливости и сделает весь народ счастливым. Какое значение имеет жизнь отдельных людей, когда сражаемся за всеобщее благо?

Сомнений в собственной правоте он не допускал. Власть была в его руках, и это единственное, что имело значение…

Олег Васильевич Волков в книге «Погружение во тьму» писал:

«Я помню, что именно в этой одиночке Архангельской тюрьмы, где меня продержали около года, в один из бесконечных часов бдения при неотступно сторожившей лампочке, стёршей грани между днём и ночью, мне особенно беспощадно и обнажённо открылось, как велика и грозна окружающая нас „пылающая бездна…“ Как неодолимы силы затопившего мир зла! И все попытки отгородиться от него заслонами веры и мифов о божественном начале жизни показались жалкими, несостоятельными…

Теперь, находясь на пороге третьего срока, я всем существом, кожей ощущал полную безнаказанность насилия. И если до этого внезапного озарения — или помрачения? — обрубившего крылья надежде, я со страстью, усиленной гонениями, прибегал к тайной утешной молитве, упрямо держался за веру отцов и бывал жертвенно настроен, то после него мне сделалось невозможным даже заставить себя перекреститься… И уже отторженными от меня вспоминались тайные службы, совершавшиеся в Соловецком лагере погибшим позже священником.

То был период, когда духовных лиц обряжали в лагерные бушлаты, насильно стригли и брили. За отправление любых треб их расстреливали. Для мирян, прибегнувших к помощи религии, введено было удлинение срока — пятилетний „довесок“. И все же отец Иоанн, уже не прежний благообразный священник в рясе и с бородкой, а сутулый, немощный и униженный арестант в грязном, залатанном обмундировании, с безобразно укороченными волосами — его стригли и брили связанным — изредка ухитрялся выбраться за зону: кто-то добывал ему пропуск через ворота монастырской ограды. И уходил в лес…

Не обмирщившаяся церковь одолевала зло, а простые слова любви и прощения, евангельские заветы, отвечавшие, казалось, извечной тяге людей к добру и справедливости. Если и оспаривалось в разные времена право церкви на власть в мире и преследование инакомыслия, то никакие государственные установления, социальные реформы и теории никогда не посягали на изначальные христианские добродетели. Религия и духовенство отменялись и распинались евангельские истины оставалиcь неколебимыми. Вот почему так ошеломляли и пугали открыто провозглашённые принципы пролетарской „морали“, отвергавшие безотносительные понятия любви и добра.

Над просторами России с её церквами и колокольнями, из века в век напоминавшими сиянием крестов и голосами колоколов о высоких духовных истинах, звавшими „воздеть очи горе“ и думать о душе, о добрых делах, будившими в самых заскорузлых сердцах голос совести, свирепо и беспощадно разыгрывались ветры, разносившие семена жестокости, отвращавшие от духовных исканий и требовавшие отречения от христианской морали, от отцов своих и традиций.

Проповедовались классовая ненависть и непреклонность. Поощрялись донос и предательство. Высмеивались „добренькие“. Были поставлены вне закона терпимость к чужим мнениям, человеческое сочувствие и мягкосердечие. Началось погружение в пучину бездуховности, подтачивание и разрушение нравственных устоев общества. Их должны были заменить нормы и законы классовой борьбы, открывшие путь человеконенавистническим теориям, породившим фашизм, плевелы зоологического национализма, расистские лозунги, залившие кровью страницы истории XX века.

Как немного понадобилось лет, чтобы искоренить в людях привычку или потребность взглядывать на небо, истребить или убрать с дороги правдоискателей, чтобы обратить Россию в духовную пустыню! Крепчайший новый порядок основался прочно — на страхе и демагогических лозунгах, на реальных привилегиях и благах для восторжествовавших и янычар. Поэты и писатели, музыканты, художники, академики требовали смертной казни для людей, названных властью „врагами народа“. Им вторили послушные хоры общих собраний. И неслось по стране: „Распни его, распни!“ Потому что каждый