Кровавый приговор - Маурицио де Джованни

В домах были открыты окна, появлялись на свет кофты и юбки, забытые за долгую зиму; люди пели и ссорились громко, к огромной радости старух сплетниц, которые жадно прислушивались к их голосам со своих балконов.

На улицах легкий ветер, усиленный запахом моря, развлекался, сдувая с голов шляпы и ломая ветки деревьев. Женщины и мужчины, которые много месяцев подряд равнодушно проходили мимо, не обменявшись даже взглядами, теперь внимательно наблюдали друг за другом и посылали в улыбках тайные послания без слов. Снова оживали после зимнего сна чувства, замороженные холодом, — влечение, нежность, зависть, ревность.

На центральных улицах запах лошадиного навоза стал острей, и торговцы с новой силой принялись зазывать покупателей. Воздух был полон обещаний, а среди них кружилась невидимая весна.

Солнце ярко сияло, воздух был нежным и ароматным, и казалось, еще не все потеряно.

Аттилио всей грудью вдыхал легкий ветер, влетавший в маленькое окно его комнаты. В первый раз за много дней он снова думал, что сможет повернуть свою жизнь так, как хочет.

Его дела в театре накануне вечером были не лучше, чем обычно. Даже наоборот: проклятый спесивый осел бичевал и карал его еще больше, если такое вообще возможно. И даже придумал для его персонажа обидное прозвище «щеголь» — специально для того, чтобы ограничить Аттилио, чтобы уменьшить его талант. И словно этого было мало, ложа Эммы по-прежнему пустовала.

Он вздрогнул от мысли, что больше не сможет укрыться в ее обожающих глазах, если люди будут смеяться над ним.

Но у двери, через которую Аттилио вышел из театра, стоял мужчина, который представился ему и предложил работу. У молодого актера сердце подпрыгнуло в груди: больше ему нечего бояться! Однако он с презрением отказал тому человеку: пусть никто не думает, что Аттилио Ромора можно купить.

Но благодаря этой встрече он понял, что у него есть и другая возможность. И твердо решил эту возможность не упустить.

Он поиграл мускулами под спортивной майкой и подтяжками. Послал ослепительную улыбку синьоре, которая задержалась на балконе напротив, развешивая одежду. Она тоже была рада жизни: солнце сияло, и будущее выглядело светлым.

Ричарди читал список людей, которые последними видели Кармелу Кализе живой. Послание с того света, которое мертвая женщина написала собственной рукой. И это не единственное ее послание комиссару. Есть еще слова: «Хосподь не купец, который плотит по субботам».

Он стал читать, задерживаясь на неразборчиво написанных фамилиях.

«Пассарелли, мущина, мать.

Коломбо, женщина, новая, любовь.

Ридольфи, драгаценности, жена.

Эмма.

Иодиче, плотить».

На некоторых страницах черной тетради с красным обрезом было целых десять имен. Среднее количество было шесть или семь. Может быть, одна из этих встреч была дольше, чем остальные. А может, старуха прочла по картам свою судьбу.

Ричарди любил холод и при первой возможности широко открывал окна, чтобы впустить свежий воздух. С большой площади поднимался запах моря и вместе с ним — голоса и песни нового времени года.

Майоне стоял перед окном и задумчиво смотрел на улицу. В это утро он чувствовал внутри какую-то боль, но не смог бы точно сказать, отчего ему больно. В его голове кружились слова Бамбинеллы, и он чувствовал себя немного виноватым. В его мозгу отпечаталось недавнее воспоминание о все еще перевязанном лице Филомены и ее печальной улыбке. Увидев его, растрепанного, на своем пороге в то утро, она сказала: «Бригадир, вы заставляете меня привыкнуть к тому, что здороваетесь со мной». А он ответил: «Так привыкайте, Филоме».

— Майоне, ты что там делаешь — спишь стоя?

— Ничего серьезного, комиссар. Я просто пару ночей плохо спал. Может быть, оттого, что становится теплей. Ну вот, у нас опять будет больше работы. Так всегда в это время года. Разве нет?

Ричарди кивнул в ответ, вздохнул и сказал:

— Опыт указывает, что да. Но будем надеяться на лучшее. А теперь расскажи мне про свое любовное свидание.

Глаза Майоне округлились от изумления. Он начал защищаться:

— Какое же это свидание, комиссар? Я просто зашел поздороваться и посмотреть, как заживает ее рана. Но между нами не было никаких личных разговоров, что вы! Я только зашел узнать, не нужна ли ей помощь, но даже и не думал…

Ричарди внимательно посмотрел на бригадира:

— О чем ты говоришь? Я имею в виду твой разговор с Петроне по поводу расшифровки записей. Послушай, Рафаэле, я не из тех, кто сует свой нос в чужие дела, и занимаюсь этим, только если надо для работы. Но я хочу сказать тебе кое-что: я был с тобой и твоей семьей в… то ужасное время. Я познакомился с твоей женой и твоими детьми. И помню Луку. Поверь моим словам: то, что у тебя есть, нельзя купить ни в одном магазине мира.

Майоне опустил глаза.

— Почему вы говорите мне это, комиссар? Мне повезло с семьей, она — мое счастье, я это знаю. Но с тех пор как случилось… это, мы больше не разговариваем — я и Лючия. То есть не совсем не разговариваем, но, когда это бывает, она всегда думает о своем. Даже другим кажется, что это странно. Она все время молчит и смотрит перед собой. Кто знает, что она видит.

— А ты ей не помогаешь? Не ищешь ее, не говоришь с ней?

Майоне печально улыбнулся:

— Я это делал, комиссар, и делаю теперь. Но это все равно что разговаривать со стеной. Иногда я веду себя как сумасшедший — говорю, когда некому слушать. Похоже, что мы с ней можем разговаривать друг с другом только через Луку — через память о Луке. И мы никогда не называем его имя.

Ричарди наблюдал за ним.

— Я не тот, кто может сказать тебе, какими бывают отношения внутри семьи. Ты ведь знаешь, что у меня семьи нет и не было даже, когда я был ребенком. Я вырос со своей няней и до сих пор живу вместе с ней. Я ее люблю, но это не семья. Знаешь, что я думаю? Легко идти по жизни вместе, когда все хорошо. Если случаются трудности, то будто нужно переходить горы, становится холодно и начинает дуть ветер. И возможно, тогда, чтобы согреться, надо держаться немного ближе друг к другу. Это говорит тебе человек, который все время живет в холоде и не имеет никого, чтобы согреться.

Майоне был ошеломлен и смотрел на комиссара с изумлением. Он никогда не слышал, чтобы Ричарди говорил так долго и не о расследовании, а о себе самом, своей жизни и семье. Майоне знал, что комиссар не женат или, верней, женат на своем одиночестве.

— Комиссар, я иногда думаю, что наша с Лючией любовь умерла вместе с нашим сыном. Мне кажется, она думает, что страдает только она одна, потому что была его матерью. Что я не вижу его перед собой каждый день — с этой притворной обидой на лице, когда он говорил: «Здравствуй, пузатый бригадир. Я должен отдать тебе честь?» Что каждый раз, когда закрываю глаза, я не чувствую его у себя на руках, маленького? Когда ему было семь лет, он однажды захотел посмотреть на мой служебный пистолет. Иногда мое сердце так болит, что я не могу дышать. Но моя боль ничего не значит, имеет значение только ее материнская боль.

Ричарди покачал головой:

— Не знаю, Рафаэле. Может быть, ты тоже прав. Но, по-моему, боль нельзя сравнивать по величине: моя больше твоей или твоя больше моей. Иногда боль даже может объединить. Возможно, вам нужно только немного поговорить друг с другом вечером. Я начинаю чувствовать тот холод, про который сказал тебе, именно по вечерам. Тогда… я подхожу к окну и дышу свежим воздухом. И слушаю музыку по радио. А потом иду спать с надеждой, что не буду видеть сны.

Где-то на площади, на глубине в два этажа под окном кабинета, заиграло механическое пианино: «Амапола, нежнейшая Амапола». Взлетела вверх стая голубей, такая огромная, что в воздухе стало тесно от их крыльев. Из порта, который находился чуть дальше, донесся крик чайки. Майоне смотрел на море и представлял погибшего сына. Ричарди тоже смотрел на море и представлял Энрику.

— В любом случае, если тебе будет польза от разговора с кем-нибудь, я всегда рядом. А теперь посмотрим этот список.

35

Работают только его руки. А сознание снова видит все это — кровь, тело на полу, коробку и его самого, который ищет среди такого множества векселей свой — тот, который он подписал, когда еще верил в свою мечту.

Работают только руки — месят тесто, раскатывают его, быстро бросают маленькие порции начинки на лепешки. Сердце полно тоски и боли, и в этом истинное значение того, что происходит. Ему больно за детей, за жену, за мать — бедная моя старушка-мама! Больно от позора, от голосов, от лиц, которые отворачиваются, когда его родные проходят мимо.

Работают только его руки, одни лишь руки. Жар печи опаляет волосы на его руках. Печь трещит, как будто бормочет ему, что он попадет в ад. Взгляд мечется с места на место — из зала на дверь, потом на кончики волос идущего мимо человека, на людей, которые отправились на прогулку подышать обновившимся воздухом.