Кровавый приговор - Маурицио де Джованни

В разговор вступил Майоне:

— Она помогала ближним бесплатно, или я не прав? По своей доброте?

Нунция Петроне обиженно взглянула на него:

— А что плохого, если потом люди делали ей маленькие подарки в знак благодарности? Она не просила деньги. Она говорила: «Если вы захотите оказать мне любезность, я буду вам благодарна». И люди были довольны.

Ричарди поднял бровь и огляделся.

— А зачем ей были нужны эти подарки? Мне кажется, что дом у нее не роскошный. Что она делала с деньгами?

— Откуда мне это знать, комиссар? Я же не могла влезть в голову донны Кармелы.

— В голову нет, но в ее мысли и сердце — да. Вы сами это сказали. По крайней мере, она любила вашу дочь. Поэтому, может быть, и вам доставалось что-нибудь?

Нунция выпрямилась на своем стуле:

— Нет, комиссар, никогда. Это значило бы опозорить мое имя. Я любила донну Кармелу бескорыстно.

Ричарди и Майоне переглянулись: так они ничего не добьются. Комиссар вздохнул и снова вонзил свой прозрачный взгляд в глаза Нунции.

— Петроне, мы все поняли. Но мы имеем доказательства того, что у вас были деловые отношения с умершей. Что она не только гадала на картах, но и давала деньги в рост. Что она давала вам деньги.

Настала очередь Нунции молчать. Тиски сжали ее.

Это молчание казалось бесконечным. Затем Нунция сказала низким суровым голосом, стойко выдерживая взгляд Ричарди:

— Нет у вас никаких доказательств. Ни одного. Одни разговоры. Только разговоры.

Ричарди, по-прежнему глядя ей в глаза, кивнул бригадиру. Майоне бросил на стол сверток, найденный под матрасом. На свертке было написано: «Нунция».

Аттилио Ромор знал, что ум у него не очень острый и что к тому же он часто бывает рассеянным. Но в тех немногих ситуациях, когда знал, как управлять событиями, он был очень умелым. И главным в этих ситуациях были отношения с женщинами.

Сумев получить Эмму, он заставил ее ждать, чтобы ее желание стало сильней. А за это время постепенно разрушал ее уверенность во всем, что она считала несомненным, подавлял сопротивление, подчинял волю, пока она не стала мягким воском в его руках.

Сто раз, тысячу раз он читал во взгляде Эммы это подчинение, чувствовал, как в ней растет неодолимое желание сделаться его вещью. Теперь он был абсолютно уверен, что стал центром ее жизни, единственной причиной, по которой она просыпалась по утрам. Ошибки быть не могло. Нет, никакой ошибки.

Продолжая заботливо расчесывать напомаженные волосы, он улыбнулся своему отражению в зеркале. Эмма будет умолять его навсегда соединиться с ней. От нее к нему придет благополучие, и это будет его реванш. Ему надо только умело разыгрывать свои карты и ждать.

30

Филомена шла по улице Толедо к Инжирному переулку. Она была такой, как всегда, — платок на голове, глаза опущены, лицо закрыто. Шла она быстро, вдоль стены.

Просторное пальто, чтобы скрыть фигуру; старые сапоги, юбка до щиколоток.

Ее обычный маскарадный костюм. Броня, которая защищает ее от взгляда хищников. Если у тебя нет когтей, прячься.

Она подняла взгляд лишь на мгновение, когда снова оказалась в ближнем к улице Толедо конце переулка — это были его последние метры, если считать от начала. И снова увидела на углу дона Луиджи Костанцо. Он, как обычно, имел самый элегантный вид — светлый костюм, шляпа сдвинута на затылок и открывает смуглый лоб, тонкие усы. Он стоял, прислонившись к стене, одна рука в кармане, другая опущена вдоль тела и держит сигарету.

Издали Филомена увидела, как двое рабочих проходили мимо бандита. Они гнулись перед доном Луиджи до земли, еще немного — и поползли бы на животе. Страх и власть. Филомена больше не хотела чувствовать страх.

Она немного замедлила шаг и подумала о Гаэтано. Он уже два часа на стройке, носит ведра со щебнем по деревянным балкам на высоте двадцати метров над землей. Филомена дрожала от страха при мысли об опасности, которой подвергается сын. Но работа есть работа, и в это трудное время нельзя быть разборчивым. Ее охватил бешеный гнев: так горько ей было, что ее сын, еще мальчик, должен бороться, чтобы прокормить себя.

Идя вперед и по-прежнему глядя вниз, Филомена пожалела, что она не шлюха, которой ее называют люди. Тогда бы они с сыном жили лучше. Может быть, даже в роскоши, которую дал бы ей любовник. И уважение бы у нее тоже было. Деньги приносят уважение. В модных шелковых платьях она была бы уже не шлюхой, а синьорой. Может быть, у нее был бы дом. И одеяла, чтобы не мерзнуть от холода, и матрасы. И Гаэтано, такой умный, ходил бы в школу.

Сколько раз по ночам, когда ветер тряс дверь, желая ворваться в их нижний этаж, или когда она задыхалась от жары, а в переулке хозяйничали мыши, Филомена плакала и мучилась сомнением.

Но чтобы быть такой, надо такой родиться. А она родилась до того красивой, что никто не верит в правду — в то, что она живет только ради сына и перебивается на гроши, вспоминая о муже, жизнь которого оборвали приступ кашля и кровь изо рта.

Она уже почти подошла к дону Луиджи. Тот увидел ее, бросил сигарету и сделал шаг вперед, преградив Филомене путь. Обычная уверенная улыбка, острый взгляд.

— Вот и вы, Филоме. Как ваши дела? Скучали по мне? Я на несколько дней уезжал по делам в Сорренто. Но я все время думал о вас — о самой красивой женщине Неаполя. Значит, вы подумали и решились? Я приду к вам. Сегодня вечером. Отошлите сына спать на улицу, вы же видите: уже не холодно. Наступила весна.

Филомена остановилась. Она низко опустила голову и крепко сжимала рукой платок, закрывавший ее лицо. Время остановилось.

Дон Луиджи, рассерженный тем, что ответ задерживается, внезапно откинул платок с ее лица и потребовал:

— Смотрите на меня, когда я говорю с вами.

Филомена подняла взгляд от земли. Ее глаза были полны слез. Улыбка застыла у бандита на лице. Он отшатнулся, словно получил пощечину, сделал шаг назад и уперся плечами в стену; от толчка шляпа упала с головы и прокатилась несколько метров вниз по улице. Дон Луиджи поднес ко рту дрожащую руку. И вскрикнул жалобно, как испуганная женщина. От власти и силы не осталось и следа; теперь боялся он.

Филомена медленно накинула платок на голову и пошла дальше. Какой-то мальчик прошел сзади нее и с любопытством посмотрел на дона Луиджи, который все еще стоял, прислонившись к стене и с рукой у рта.

И не поклонился.

Ричарди и Майоне смотрели на плачущую Нунцию и терпеливо ждали, пока она успокоится. При их работе им часто приходилось видеть, как люди начинают плакать.

Реакция привратницы на маленький сверток, найденный под матрасом Кармелы Кализе, была необычной и в своем роде живописной. Сначала слегка задрожали губы, потом эта дрожь передалась плечам. Затем — легкий вскрик, почти свист, словно сигнал далекого поезда. Давление у нее в душе, должно быть, поднималось, как в паровом котле. Когда оно достигло нужной силы, Нунция повалилась на стол и затряслась от рыданий; на коже выступили красные пятна. Стул скрипел под ней отчаянно и бессильно.

Полицейские смотрели друг на друга и ждали конца этой грозы.

Наконец Нунция шмыгнула носом, приподняла голову со стола и посмотрела на Майоне. Она надеялась, что тот подаст ей носовой платок, протянет руку или хотя бы поглядит на нее с сочувствием. Но бригадир смотрел на нее бесстрастно и холодно. Она перевела взгляд на Ричарди — и увидела те зеленые стеклянные глаза, в которых она словно тонула.

— Донна Кармела иногда мне помогала. Она любила бедную Антониетту. И иногда делала ей маленькие подарки — немного денег на карамельки.

Майоне аккуратно вынул из другого кармана пачку банкнотов.

— Мама миа, сколько карамелек ест ваша дочка! Вот почему она у вас такая пухленькая. Посмотрите сюда: десять, двадцать, пятьдесят… сто тридцать лир. Сколько же это карамелек — две тележки?

Женщина оглянулась; ее глаза превратились в две щелки, взгляд искал помощи. Она была в ловушке и понимала это, но еще не была готова сдаться.

Ричарди ждал терпеливо, как паук в центре паутины. Это был лишь вопрос времени: скоро Нунция будет прижата к стене и поднимет занавес над другой половиной событий. Он по-прежнему был убежден, что она не убивала старуху, — теперь, зная, что та давала ей деньги, был даже убежден в этом еще сильней. Деньги — весомый мотив для убийства, но такой же сильный и для того, чтобы оплакивать убитого. Горе этой женщины было искренним: смерть Кармелы Кализе была для нее тяжелой потерей.

Призрак старухи со сломанной шеей прокаркал из своего угла свою поговорку о том, что значит давать и иметь. Ричарди мысленно спросил умершую: «Тот, кто тебя убил, был тебе что-то должен? Он был в ярости, в отчаянии, обижен? А может быть, влюблен?» Эта изуродованная артритом женщина все же сумела вызвать в ком-то чувство настолько сильное, что оно заставило убить ее так жестоко.