Кровавый приговор - Маурицио де Джованни

В обычное время — может быть, на несколько минут раньше — он встал у окна в комнате, которую освещал желтый свет керосиновой лампы. Лампа когда-то принадлежала его матери. В квартире напротив ужин в маленькой столовой подходил к концу. Все уже вставали из-за стола, чтобы после короткого застолья вернуться к своим делам. Кто-то задерживался чуть дольше и выпивал чашку кофе, а самые маленькие дети съедали по куску сладкого.

Ричарди чувствовал, что настоящая любовь, если она не отравляет душу, может стать двигателем жизни. Наблюдая за соседями напротив, он угадывал их чувства. Рассеянный ласкающий жест, улыбка, дружеский подзатыльник. Обычные и необычные движения. Семья.

Ричарди смог бы многими способами объяснить, как больно бывает человеку, который потерял то, чего никогда не имел. Он не помнил — или помнил только смутно — свою больную мать, не помнил ее ласку, тепло ее объятий. Он мог лишь мечтать о ней.

А в доме напротив женщина, которой он был очарован, осталась, как бывало каждый вечер, хозяйкой кухни и начала приводить ее в порядок. Ричарди следил взглядом за ее знакомыми жестами, как человек слушает любимую пластинку, которую слышал уже тысячи раз. Он предугадывал ее движения, изучал ее шаги.

В своих мыслях он привык называть ее «моя любовь». Он никогда не скажет ей эти слова, потому что, вероятней всего, никогда не заговорит с ней. «Я ничего не смог бы дать тебе, кроме моей боли, — подумал он, — кроме моего до ужаса тяжелого креста».

Он никогда не осмелится подойти к этому крыльцу или попросить Розу узнать что-нибудь о соседях напротив. Тем более никогда не станет расспрашивать о ней какую-нибудь сплетницу из их квартала. Так вести себя невероятно для человека, который по профессии собирает сведения о жизни других людей.

Но ему не было тяжело оставаться вдали. Ричарди предпочитал воображать, мечтать, наблюдать издалека. Однажды встретив ее на улице, убежал прочь и, если бы такое случилось опять, убежал бы снова.

Любуясь точными движениями этой женщины и ее светлым обаянием, Ричарди думал о Кармеле Кализе и Нунции Петроне, продавщицах иллюзий. «Какое ужасное преступление выдавать себя перед людьми за человека, который делает то, что сделать невозможно! Привратница сказала, что люди приходили грустными, а уходили счастливыми. Но какое счастье может принести обман? Ты, у которой такие уверенные и спокойные движения, разумеется, не позволила бы мошеннице запачкать твои мечты лживой игрой. Твои сны похожи на тебя. Они, конечно, нежные, как ты, — негромкие, неяркие и спокойные. Ты уж точно не пошла бы к гадалке, чтобы их истолковать. Еще больше, чем обнять тебя, я хотел бы войти в твои сны. И охранять их для тебя».

Майоне ушел из дома Кармелы Кализе вечером. Теперь у него был список людей, которых Кализе видела в последний день своей жизни. Имена, мечты и адреса. Характеристики посетителей, их семей. И объяснение, что заставило человека выпрашивать, словно милостыню, слова гадалки и платить ей за них огромную цену.

Бригадир их не понимал. Никак не мог объяснить себе, зачем человеку нужно так дорого платить кому-то за чтение судьбы по картам. Или они все богачи? Но похоже, в списке есть и люди, которые зарабатывают свои деньги в поте лица. Продолжая шагать по улице, Майоне тряхнул головой. Нунция Петроне подробно и без утайки сообщила ему все эти данные. У нее настоящий дар вести расследование. Майоне, будь на то его воля, сейчас же принял бы ее в полицию на должность капрала, а то и выше. Среди имен было даже одно, которое, кажется, принадлежало важной особе. Об этом надо будет поговорить с комиссаром: такие люди неохотно идут в управление полиции. Но эти проблемы он начнет разрешать завтра. Сегодня у него есть другие дела.

Бригадир стал подниматься по улице, которая вела в кварталы, немного пыхтя при этом: весил он много, а подъем был крутым. Как обычно, люди, мимо которых он проходил, здоровались и снимали шляпы, но все держались на почтительном расстоянии от него.

Майоне решил зайти в гости, но не к Филомене. Сегодня он не пойдет к ней узнавать, как она себя чувствует и не нужно ли ей чего-нибудь; может быть, завтра. Идти домой он тоже не собирался: было еще рано. И домой ему не хотелось, хотя он не желал признаваться в этом даже самому себе.

Он стал взбираться на холм под проспектом Виктора-Иммануила; этот построенный при Бурбонах проспект кольцом окружал старый город. За переулком Святого Николая Толентинского, в глубине тупика, который кончался уже за городом, в зарослях чахлых кустов, стоял маленький многоэтажный дом. Его узкая и крутая лестница вела в комнату на чердачном этаже, где подоконники были покрыты пятнами голубиного помета. Здесь жил человек, который во многих случаях бывал очень полезен бригадиру Майоне.

Все еще тяжело дыша, Майоне постучался в готовую развалиться дверь. Низкий голос изящными интонациями спросил:

— Кто там?

Он назвал свое имя, и дверь открылась.

— Бригадир! Какая честь! Если бы я знала, что вы придете ко мне в гости, я бы накрасилась и сменила белье.

Трудно было сказать, к какому полу принадлежит этот человек по прозвищу Бамбинелла-Малышка. Черные волосы были собраны в пучок, лишь несколько прядей были оставлены свободными и прикрывали уши. Эти уши были украшены висячими серьгами, а лицо Бамбинеллы было густо накрашено. Одежда — яркий халат, который позволял видеть кружева комбинации. Чулки в сеточку, туфли на высоких каблуках. На щеках под толстым слоем пудры была видна щетина.

— Дай же мне войти! Я сократил себе жизнь на десять лет, когда взбирался сюда.

— Да что вы? Такой красивый и сильный мужчина, как вы, устает от короткого подъема? Располагайтесь как дома. Что вам предложить — заменитель кофе, сладкую наливку?

— Стакан воды. И поторопись: я должен с тобой поговорить.

Майоне познакомился с Бамбинеллой примерно за два года до этого дня, когда ворвался в подпольный публичный дом в Сан-Фердинандо. Это было дешевое заведение, где незаконно занимались проституцией уже немолодые женщины или деревенские девчонки. Среди этих безобразных, скрюченных и старых «синьорин» ярко выделялась красавица с миндалевидными глазами. «Недостаток» стал виден, когда полицейские принялись записывать имена, фамилии и место рождения присутствующих.

Майоне пришлось тогда вмешаться, потому что Бамбинелла, чье настоящее имя ему не удалось узнать, быстро попытался обольстить одного за другим трех конвойных, а потом выцарапать ногтями глаза четвертому.

Следующую ночь мужчина-проститутка провел в камере предварительного заключения при управлении полиции и непрерывно плакал, разговаривал или кричал на всех.

Майоне отпустил его и ответственность за это взял на себя. В конце концов, думал бригадир, формально этого мужчину никак нельзя назвать проституткой.

Слушая его долгий бред, полицейский понял, что этот продажный мужчина знает много, даже очень много. И что в благодарность за свое освобождение станет ему полезным информатором.

С тех пор Майоне использовал эту благодарность — экономно, но продуктивно. Несколько раз именно сведения, полученные от Бамбинеллы, имели решающее значение. Бригадир приходил за ними в комнату на чердачном этаже, где Бамбинелла продолжал заниматься своим ремеслом, но уже не так открыто. Майоне закрывал один глаз, и Бамбинелла начинал шептать ему на ухо.

33

Море хлестало волнами скалы на набережной Караччиоло примерно с семи часов вечера. Недавно волнам пришел на помощь ветер, и теперь брызги взлетали так высоко, что были видны с балконов улицы Генерала Орсини в квартале Санта-Лючия.

Руджеро Серра ди Арпаджо повернулся к морю лицом, чтобы чувствовать на коже первое дыхание весны, которое шло от воды. Весенний ветер показался ему угрожающим и не принес успокоения, на которое он надеялся.

Он не мог опоздать надолго. Он не знал, что произошло, но в любом случае это произошло быстро. Газета сообщила о некоторых известных ему подробностях, но о других умолчала. Он не слишком верил в государственную полицию и в судебные органы тоже: он каждый день имел дело с обеими этими службами на протяжении многих лет — больше, чем он любил вспоминать. И всегда представлял их себе в виде большого зверя, который медленно плетется по дорожке стадиона и не способен дойти до финиша.

А в последние годы эту машину еще более затормозила политика, которая замедляла ее ход и изменяла маршрут в своих целях.

Сейчас на кону стояло все, что он создал. В очередной из множества раз он проанализировал возможный ход событий. Он мучился от страха и тоски, как мышь в мышеловке. Вспомнил о крови и закрыл глаза, чтобы подавить приступ тошноты. Одно дело хладнокровно говорить об этом с виновниками преступлений, которых он защищал от осуждения, — с состоятельными подонками, готовыми заплатить за свою свободу. И совсем другое дело оказаться внутри этого.