Путь улана. Воспоминания польского офицера. 1916-1918 - Ришард Болеславский

– Я не буду сжигать сарай! Не буду, и все тут. Дети мерзнут, теленок мерзнет, цыплята мерзнут. У меня нет дров, кроме сарая. Я не буду его жечь. Не буду. – И он выругался так, как умеют ругаться только в России.

Нам все-таки удалось разговорить его, и вот что мы узнали.

Даже в самые тяжелые времена в деревне всегда были дрова. Ближний лес небольшой; он в конце концов почти истощился. Крестьянам приходится ходить в дальний лес, аж за десять километров от деревни.

– Теперь к нам пришла свобода, и мы сказали этим старым сукам, что срубим их деревья. У них и так много деревьев. А они говорят, что мы не смеем дотрагиваться до них. Их надо вышвырнуть отсюда… проклятые крысы! – завопил он, размахивая топором.

– Это их усадьба? – спросил я.

– Да. – Он показал красным, искривленным пальцем в сторону кленовой аллеи. – У них полно отличной древесины.

Затем, повернувшись, он указал рукой на две высокие березы. Высокие, нежные, гибкие, они, казалось, тянулись к темным, величественным кленам. Крестьянин махнул топором в сторону берез:

– Это тоже их березы. Почему мы должны мерзнуть, когда есть эти деревья? Зачем они здесь? Срубить их. Срубить их, и все дела.

Мы спешились и подошли поближе к сестрам Они были словно два зайца, которых свора собак наконец-то загнала в угол; в последний момент, когда собаки уже готовы прыгнуть и растерзать свою добычу, зайцы, вскрикнув, без малейшей надежды на спасение, готовы сами прыгнуть прямо на собак.

Хотя скорее сестры напоминали сидящих в гнезде крапивников[16], которые, завидев ястреба, бесстрашно вылетают из гнезда и нападают на большую птицу.

Сестры говорили разом, быстро, глотая слова. Они называли крестьян по именам: наверняка все были знакомы с детства.

Слушая женщин, мы поняли, что они ничего не знали о происходящих переменах, да, впрочем, и не хотели знать ни о каких свободах. Каждый год они позволяли сельчанам рубить больные деревья. Этот год не был исключением, но больше они ничем не могли помочь крестьянам.

– Нам не нужен ваш лес. Он слишком далеко, – зашумели крестьяне. – Отдайте березы. За ними никуда не надо идти.

Неожиданно березы, словно поняв человеческую речь, начали раскачиваться и дрожать.

– Нет, ни в коем случае, – прижавшись к белому стволу, заявила одна из сестер. – Господи, помоги.

– Нет, нет, нет! – закричала вторая, глядя на крестьянина, который выглядел старше ее.

Она бросилась к старику, схватила его за рукав, подтащила к березам, посмотрела ему в глаза, а затем, развернув липом к толпе, сказала:

– Артем, помнишь, когда посадили эти березы. Да, Артем? Ты был здесь. На свадьбе наших родителей. Как же вы можете срубить их? Скажи им, Артем. Вы знаете, что для нас это святые березы. Каждую годовщину вы приходите сюда, под эти березы, чтобы вместе с нами почтить память наших родителей. Так как же можно рубить эти деревья? Объясни им, Артем.

Сестры не рыдали. Их старческие голоса звучали устало, но сколько было в них достоинства и силы! Слезы медленно вытекали из выцветших бледно-голубых глаз и сползали по щекам, спотыкаясь на каждой морщинке. Теперь заговорила вторая сестра:

– Мы последние остались из всей нашей семьи. Вы похороните нас под этими березами. Пожалуйста, ради Христа, не рубите эти березы до нашей смерти. Дождитесь, пока мы умрем.

В толпе громко заплакали дети. Кто-то зашелся жестоким кашлем. Ничего странного, ведь они находились здесь уже часа два. Несчастные дети проголодались и замерзли. От вида страдающих детей женщины пришли в неистовство. Их голоса звучали все громче и истеричнее. Прижимая детей к груди, они выкрикивали резкие, несправедливые обвинения в адрес сестер, прижавшихся к березам.

Внезапно мужчины несколько успокоились. Они пытались объяснить сестрам, что людей в деревне осталось совсем мало и не хватает лошадей, чтобы ездить в дальний лес за дровами. Они тоже призывали Артема в качестве свидетеля.

Женщины стали выхватывать топоры и пилы из рук мужчин. Они призывали мужчин не слушать сестер.

– Рубите березы, а разговаривать будете потом! – кричали они хриплыми голосами.

Что же делать? Две женщины, словно героини романов Диккенса, изящные, как фигурки, вырезанные из кости, с липами, напоминающими старинные камеи. Женщины, унаследовавшие благородные традиции, сохранившие силу духа и достоинство. Они были такими же храбрыми, как самые безрассудные герои войны. Их не пугало численное превосходство противника. Они не могли позволить топорам погрузиться в мягкую кору «святых берез». Они смело и уверенно держались перед разъяренной толпой. Правда была на их стороне.

Ну а другие женщины? Как быть с ними, с этими крестьянками, уставшими от непосильной работы, не только от той, которую они выполняли всегда, но и от той, которую им пришлось выполнять за мужчин, за своих мужей, братьев и сыновей, которые ушли на войну. Они каждый день вставали в четыре утра и ложились спать в десять – одиннадцать вечера. Они были вынуждены целый день поддерживать огонь в печи, чтобы не замерзнуть. Им приходилось зачастую тащить дрова из леса на спине. У них болели ноги. Они нервничали, слыша крики голодных, замерзших детей. Эти женщины провоцировали мужчин на действия. Они уже ничего не хотели слушать. Чаша терпения переполнилась.

А между ними – березы-близнецы, третий участник спора, такие же породистые, как две сестры. Березы-аристократки, единственные в своем роде, гордо возвышались над домом. Такие же стройные и старые, как сестры-близнецы.

Пока я размышлял, Шмиль начал действовать. Он поднял стек, выехал на лошади перед сестрами, отгородив их от толпы, и крикнул звонким голосом:

– Убирайтесь отсюда! Вон отсюда, мятежники! Красная сволочь, подлые крысы! Ни один из вас не смеет касаться того, что вам не принадлежит. Только попробуйте, и я пристрелю вас на месте. Убирайтесь!

Шмиль двинулся на толпу.

Народ, приученный столетиями подчиняться людям в форме, даже мысли не допускал оказать сопротивление человеку с эполетами на плечах. Женщины замолчали. Даже дети перестали плакать. У Шмиля хватило достаточно здравого смысла, чтобы прекратить кричать и заявить, что он сам договорится с хозяйками усадьбы. Он пообещал, что если крестьяне будут вести себя нормально, то их требования будут удовлетворены. Правда, он не имел ни моральных, ни законных прав давать подобные обещания. Он был солдатом, а значит, обязан защищать любое гражданское лицо, которому грозит опасность, а не выступать в роли судьи в подобных ситуациях. Опасаясь, что дело может дойти до смертоубийства, я выехал к крестьянам и попросил сказать, сколько, по их мнению, потребуется дров, чтобы продержаться до конца зимы.