Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика - Мишель Шнайдер

Каждому из четырех психоаналитиков Монро приходилось являться на съемки, чтобы поддерживать ее с помощью психотерапии и приводить в рабочее состояние: Маргарет Хохенберг — на съемках фильма «Автобусная остановка»; Анна Фрейд — «Принц и хористка»; Марианна Крис — «Некоторые любят погорячее»; Гринсон — «Давай займемся любовью», «Неприкаянные» и «Что-то должно рухнуть». Мэрилин говорила своим друзьям, что любит подчиняться. Главное — чтобы кто-то руководил ей, говорил, что надо делать. Она добавляла, что согласилась бы даже на то, чтобы психоаналитик говорил ей, кем ей быть.

Лос-Анджелес,

Уилшир-бульвар

осень 1961 года

Мэрилин разлюбила автомобили, ей больше не хотелось иметь свою машину. Она продала черный «кадиллак» с откидным верхом и сиденьями из красной кожи, подарила черную «тандерберд» Страсбергу, отказалась от белого «кадиллака», который был взят напрокат для съемок «Неприкаянных». Мэрилин попросила Ральфа Робертса отвезти ее к океану. В Уилшире она увидела маленькие домики, беспорядочно рассеянные вокруг. Что-то фальшивое исходило от этого странного места, от этих безликих зданий. Она вспомнила о том, как в первый раз пришла в студию «Фокс» на пробы цветной съемки. Мэрилин осмотрела декорации — улицы и площади, представлявшие все широты и все эпохи, — с виду они казались такими прочными. С трудом убедила себя в нереальности фасадов, с оборотной стороны которых выступал каркас из досок и штукатурки. Все вместе создавало путаницу времени, пространство яркого и правдоподобного сна. Здесь иллюзия была противоположной. Мэрилин подумала, что нужно иметь много фантазии, чтобы поверить в то, что эти декорации из папье-маше — настоящие дома, в которых настоящие люди борются с любовью, жестокостью, властью. На тротуарах не было никого. «В этом городе никто не ходит пешком, кроме меня», — подумала она.

Мэрилин остановила автомобиль и пошла дальше пешком наугад. Свернув налево, к Пико, она некоторое время смотрела с моста, как на скоростной автостраде Санта-Моника машины двигаются в розовом вечернем свете, как вереницы усталых зверей. Словно образы во сне, она угадывала полосы белых фар: пустые, ни на что не смотрящие глаза. Когда сумерки сгустились, она заметила мужчину, стоящего рядом с автозаправочной станцией. Мэрилин прошла мимо него. Хотя она была в черном парике, мужчина, совсем молодой, узнал ее. Ему было бы трудно представить себе Мэрилин Монро, читавшую Достоевского, Мэрилин, которая уже много лет любила беседовать с поэтом и писателем Карлом Сэндбергом и посещала курс литературоведения в Калифорнийском университете, — она была безумно красива и, общаясь с ней, мужчины попадали в узкий промежуток между желанием и безумием. Она была всего лишь телом. Телом, в которое хотелось проникнуть, с надеждой ускользнуть от души, обитавшей в нем.

Мужчина посадил ее в своей коричневый «олдсмобиль» и привез в зеленый одноэтажный домик с облупившейся краской в двух кварталах от пляжа, на улице Венис Бич. Суперба-авеню? Санта-Клара? Милквуд? Сан-Хуан? Какая разница. Хотя нет, надо будет запомнить, ведь завтра она расскажет об этом доктору. «Самое главное — это детали, имена, названия…» А потом, в Венеции ведь была похоронена мать ее матери, Дэлла, которая пыталась задушить ее подушкой, когда она была совсем маленькой. Мэрилин рассказала эту историю своему спасителю. Он даже придумал игру слов: «mother» (мать) — «smother» (душить).

Затем Мэрилин попросила мужчину взять ее сзади, действительно сзади, уточнила она. Он удивился, но увидел в этом дар, ее подарок ему. Она отдавала ему самую интимную часть своего существа, самую тайную часть себя самой. Она легла на живот. Он смазал себя гелем, который она протянула ему, и проник в нее, неподвижную и обжигающую, ненадолго, но сильно и даже с какой-то враждебностью. Откинув рукой волосы, закрывшие ее лицо с левой стороны, он увидел, как она сжимает в правом кулаке утолок смятой простыни, словно мягкую игрушку, как что-то нежное, теплое и душистое. Она мягко потирала ею свой подбородок. Он спросил ее: «Тебе приятно, ты меня чувствуешь?» А потом: «Скажи, я не делаю тебе больно? Хочешь, чтобы я перестал?» Она не ответила ни на один из вопросов и просто молча продолжала тереть простыней губы. Ему пришлось выйти, опечаленному ее печалью. Они расстались, бормоча неловкие благодарности.

На следующий день она рассказала об этом Гринсону.

— Я вижу в вашем рассказе сновидение; это как будто бы не было пережито в действительности. Вы были там, но в то же время это были не вы. На самом деле вы пытались освободиться от власти этого мужчины. Простыня — это то, что мы называем «переходным объектом». У всех нас есть переходные объекты. Больше всего поражает то, как вы все время возвращаетесь к самой себе, словно по кругу. Вы как будто говорили этому мужчине: «Тебе не достанутся мои губы, ты не услышишь мой голос. Ты можешь врываться в мой анус сколько хочешь — это как будто уже не часть меня». Вы знаете, в отличие от рта, который для нас связан с голосом и личностью, анус связан со стыдом, потерей власти над собой, разрушением, ранимостью.

Мэрилин ничего не ответила. Она почувствовала, как по щеке ее скатилось несколько слезинок, и не стала их вытирать.

Санта-Моника,

Франклин-стрит

июнь 1961 года

По мере того как психоанализ двигался вперед и «перенос» становился интенсивным и хаотичным, Мэрилин все больше сближалась с семьей Гринсона. Она всегда держала у своего психоаналитика охлажденную бутылку шампанского «Дом Периньон», чтобы выпить бокал в конце сеанса. Мэрилин регулярно оставалась ужинать с семьей и не отказывалась мыть посуду. Она обожала кухню в мексиканском стиле, в которой собиралась семья, гостиную с облицованными панелями стенами, полками с книгами и произведениями искусства. С балкона ей были видны сад, бассейн и странное дерево, под которым стояла двухметровая полинезийская статуя божества с широкой улыбкой, словно смеющегося над посетителями.

После двадцати пяти лет брака Ральф и Хильди остались верны друг другу и замечательно ладили со своими детьми. Гринсон говорил, что он — бруклинский еврей, женившийся на порядочной швейцарской девушке. Он называл ее «женщина, которая сделала возможным все», а она видела в нем то, чего не хватало ей самой; организованность, в отличие от ее склонности к беспорядку, открытость и гостеприимство, уравновешивающие ее робкую сдержанность.

Джоан исполнился двадцать один год, и она училась в Университете искусств Отис. Она с детства привыкла держаться подальше от пациентов, и ее участие в лечении Мэрилин стало нововведением, которому она обрадовалась, хоть и не понимала его причин. Когда звезда являлась в дом, Джоан ждала ее перед дверью, и Гринсон, часто задерживавшийся после своей лекции в университете, иногда просил дочь погулять с ней. Бывало, Джоан и Мэрилин до или после сеанса прогуливались к водохранилищу, находящемуся неподалеку от виллы. Мэрилин научила Джоан танцевать и краситься, выглядеть более сексуальной. Сын Дэнни, которому было 24 года, изучал медицину в Калифорнийском университете; он все еще жил вместе с родителями и также подружился с Мэрилин. Дэнни был крайне левым активистом, боролся против войны во Вьетнаме и рассуждал с вечерней гостьей о политике. Дети Гринсона понимали, что их отец ведет себя странно для ортодоксального фрейдиста, но он убедил их, что традиционная терапия не была бы эффективна и Мэрилин очень нужен пример крепкой семьи, чтобы суметь в свою очередь создать такую же. Еще он говорил с ними о том, какой очаровательной и ранимой она ему кажется, о том, что только он один может ее спасти. Аналитик надеялся таким образом подарить своей пациентке теплоту и любовь счастливой семьи. Он хотел возместить то, чего ей так недоставало в детстве, устранить ее одиночество. Но, принимая ее в своем доме, он сам старался сделаться реальным в ее глазах, представляясь таким же простым человеком, как и все остальные. Он считал, что пациентки должны видеть, что у аналитика есть эмоции и слабости, но он предоставляет им надежную и постоянную модель, несмотря на собственную уязвимость. Гринсон старался заставить их признать, что человек несовершенен и должен научиться жить в состоянии неопределенности.

Хотя Гринсон часто задавался вопросом, до чего это дойдет — лечение любовью в переносе, — это неортодоксальное и очень спорное решение включить Мэрилин в жизнь исцеляющей семьи было обдуманным. За год до того он сделал открытие. Разочарованный лечением молодой больной шизофренией, чувствуя сильную вину в связи с полным врачебным провалом, он попросил Анну Фрейд приехать из Англии в качестве консультантки. Она отказалась. Случай представлялся безнадежным, но вот, практически случайно, психоаналитик попросил Джоан отвезти эту пациентку домой. Реакция больной была неожиданной. Болтая с Джоан в ее машине, она вдруг стала вести себя совсем как здоровая девушка. После этого Гринсон стал регулярно просить дочь подвозить ее. Улучшения исчезали, как только пациентка расставалась с Джоан, но состояние больной впервые значительно улучшилось именно тогда, когда Гринсон отнесся к ней, как к члену семьи.