День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

некотором роде на службе. Не советую попадаться на глаза Муравьеву. Сегодня он, так сказать, на экстраординарный лад настроен.

Чернявский распахнул мягкое черное пальто и, взъерошивая волосы, добродушно улыбнулся.

– Ну и черт с ним вместе с его экстраординарностью! – ответил он Одуванчику. – Имею деньги – пью. А Муравьев что? Сухое понятие как в женском, так и в водочном вопросе. Я так жить не умею, Матвей Пантелеймонович. Решительно опровергаю такую жизнь. Работать запоем, и пить запоем, и любить запоем! Как вам это нравится? – вдруг спросил он, дохнув водочным перегаром.

Одуванчик сморщился, запрокинул голову и чихнул.

– Будьте здоровы, – пожелал Чернявский.

– Премного благодарен, – ответил Одуванчик.

На этом они и закончили свою приятную беседу.

Вечером у подъезда геологоуправления Одуванчик встретился с Катериной Нелидовой. Она шла к Муравьеву. В котиковой дохе, в шали и белых чесанках, румяная и сильная. Густые черные волосы, выбившиеся из-под шали, почти совсем закрывали ее лоб.

Одуванчик приветствовал ее долгим пристальным взглядом.

– Что вы так смотрите на меня? – удивилась Катерина.

– Неотразимая суть превыше всяких объяснений, – туманно ответил Одуванчик и, закатив глаза под лоб, взглянул на сизое, холодное небо. Потом сообщил: – Григорий Митрофанович высказал мне сегодня свое крайнее неудовлетворение проектом работ в отрогах Талгата. И точности в маршрутах нет. И перспективности нет. И ваша объяснительная записка ему не понравилась. И проект Ярморова… Все не так, как надо. М-м… Мрачен он, весьма мрачен.

– Кто? Проект? Чем мрачен? Чем он бесперспективен? – спросила в недоумении Катерина.

Одуванчик видит, как она мнет в руках перчатку, и вкрадчиво поясняет, что мрачен не проект, а Муравьев. Почему он все эти дни такой угрюмый? Чем вызвано то, что он днюет и ночует в геологоуправлении?

– Не кажется ли вам, – таинственно продолжает Матвей Пантелеймонович, – что после саянской разведки Григорий Митрофанович резко изменился? Похоже, что он решает какую-то свою внутреннюю задачу. А в такое время к нему не подступись. М-да. Только занят он не отрогами Талгата или Саянами. Тут другое. Вы помните ту женщину в шинели?

– Помню. А что? – голос Катерины прозвучал как-то странно глухо. Одуванчик смотрел на нее, не сводя глаз, но потом, точно устыдившись, отвернулся и стал смотреть вдоль улицы.

– А что? – повторила свой вопрос Катерина.

– Мне кажется… Мне кажется, именно с той ночи Григорий Митрофанович решает свой внутренний вопрос.

– С той ночи? Ну и что ж! Пусть. А кто она?

– М-м… понятия не имею.

– А как она попала к вам в вагон?

Одуванчик ухмыльнулся и, втягивая голову в каракулевый воротник, объявил:

– Все это покрыто мраком таинственной неизвестности. Начало всему – Ачинск. Сумрачная ночь. Бурная, со снегом и…

В этом месте Одуванчик пустился в такие путаные и витиеватые рассуждения, что Катерина перестала его слушать. Неужели Григорий никогда не любил ее? Но ведь она-то любит Григория! И почему они так часто ссорились? Как встреча, так и ссора.

А тем временем Одуванчик говорил о непостоянстве любви и дружбы. И что он так изощряется? Может быть, он умышленно разглагольствует про незнакомку и мрачность Григория?

– Если вникнуть в душу человека, – ворковал Одуванчик, – то, мне кажется, во всякой душе встретятся такие темные, таинственные углы, где…

– Оставьте углы! – небрежно оборвала Катерина и торопливо вошла в подъезд геологоуправления.

Одуванчик пожал плечами, тяжко вздохнул, прикурил папиросу и, свернув в узкий переулок, пошел к своему дому.

2

Одуванчик шел по городу, продолжая размышлять о темных таинственных углах человеческой души. Но именно душевные чувства человека были чужды Одуванчику. Совесть, честь, добро, любовь, ненависть, участие, сострадание – все эти слова были для него такими же холодными, пустыми и ничего не значащими, как и его рассуждения, которые возникали в его уме произвольно, а потом бесследно исчезали. Одуванчик любил просто думать о том, что, как и где сказать, какое выражение придать своему лицу при том или ином разговоре, – и все эти думы шли не из глубины души, а от холодного и изощренного в подобных рассуждениях ума. Если Одуванчик слышал, что кто-нибудь говорит о душевных чувствах, то внутренне хихикал.

«Души нет, а есть только брюхо».

И он старался, чтобы его брюхо было всегда сытым. Все его усилия были направлены только на то, как бы создать для себя уютное благополучие, обеспечить себе сытую старость.

«Я, – говорил себе Одуванчик, – имею пять способов приобретать и двадцать пять способов тратить. Теперь я приобретаю, а тратить буду потом. Всему свое время. У цветка не спрашивают, почему он цветет, но все знают, что цветок отцветает и вянет. Так и я, пока я цвету, я приобретаю, когда я отцвету, я буду тратить».

И эту свою «философию» Одуванчик с удовольствием развивал в часы досуга, не догадываясь даже о том, что такой философией жили обыватели за много лет до его рождения. В обществе же, среди людей, Одуванчик говорил и делал так, как делали и говорили другие. Он всегда первым являлся на собрания и заседания, участвовал в общественных комиссиях, писал статьи в стенгазету, но все это он делал не от души, а от ума, с расчетом. Так же он и читал газеты, не потому, что испытывал потребность в таком чтении, а чтобы составить по газетам какое-то «меню» на день для разговоров с людьми. Своего же мнения о событиях он не имел.

У Одуванчика не было никакой цели в жизни. Да и Одуванчика единого и неделимого также не было. Был Одуванчик внутренний, туманный, противоречивый, всегда скептически ко всему настроенный и ни во что не верящий, и был Одуванчик внешний, суетливый, везде сующий свой птичий нос, самодовольный, осмотрительный, знающий геологию, как содержимое своих карманов. Одуванчик редко ошибался в своих геологических выводах, и не потому, что его знания были совершенны, а потому, что он никогда не предпринимал рискованных шагов.

Одуванчик слыл образованным человеком и всегда с особенной торжественностью говорил о том, что он еще в 1915 году закончил университет. Но если бы спросить у Одуванчика, что прежде возникло – дух или материя, он не сумел бы ответить, ссылаясь на то, что он человек беспартийный. В действительности Одуванчик был невежественным человеком, он верил в приметы, в дурной глаз и в дореволюционные годы даже занимался спиритизмом.

«Ну, теперь Катерина рвет и мечет в доподлинном смысле», – подумал Одуванчик, приближаясь к своему дому. Он был доволен, что сумел подпустить такую шпильку, от которой Катерина надолго потеряет душевное равновесие.

Дома Одуванчика встретила приземистая, важная Анна Ивановна, в полосатом халате, и первым ее вопросом было: