О, юность моя! - Илья Сельвинский

Вскоре из-за горизонта всплыли очертания водокачки, вокзала, а затем и самого села. Комиссар придержал красного. Подошли тачанки.

— Как думаете, немец там?

— А кто его знает? Подъедем — узнаем.

— Нет. Так нельзя-а, — рассудительно протянул Устин Яковлевич. — К медведю в берлогу головой не ле­зут. Следов надобно искать! На всякий случай поедем шагом.

Вдалеке показалась точка. Комиссар вскинул би­нокль.

— Девчонка гонит корову, сказал он. — Вперед!

Корова была костлявая, и хотя черно-пегая, но да­леко не голландка. Она удивленно уставилась на крас­ного коня, который приседал перед ней, не находя себе места. Что же до девочки лет двенадцати, то была она до того конопата, что невозможно было определить чер­ты ее лица. Две косички, смазанные деревянным маслом, торчали, как рогалики, одна над правым ухом вверх, другая над левым — вниз.

— Как тебя зовут, девочка? — спросил Гринбах.

— Клавдя.

— А фамилия?

— Гребенко.

— А сколько тебе лет?

Девочка лукаво стрельнула в комиссара глазенками:

— Фатает!

Все рассмеялись. Девочка тоже, хотя и не понимала почему.

— А скажи, дорогая, где сейчас немцы?

— А я почем знаю?

— Не знаешь, а бежишь?

— Это я от гайдамаков бежу.

— А где они, гайдамаки?

— У Ново-Алексеевке.

— Откуда ж там гайдамаки? Ты что-то путаешь.

— Зачем путаю? Неужели ж я гайдамаков не узнаю? Жупаны синие, шапки черные та ще с красным нутром.

— Что ж они там делают?

— Беженцев граблють... «Что!..»

— И много их?

— Кого? Беженцев? Тьма! Поездов дожидаются — кому куды.

— А гайдамаков сколько, как ты думаешь?

— Штук пятнадцать наберется.

— А ты считать умеешь? — спросил Петриченко.

— А як же ж! До десяти! — ответил за девочку Вик­тор.

Снова смех. День начинался весело.

— Все-таки неясно, — сказал комиссар. — Откуда тут гайдамаки? Месяца два назад, а именно двадцать пятого января, наши разгромили Петлюру. Недобитки бежали на Житомир и Винницу. Было их полторы тысячи. И все разбиты в пух!

— А может, и не в пух? — раздумчиво промолвил Устин Яковлевич.

— Но у меня же информация!

— А девочка — не информация?

— Девочка могла ошибиться.

— В красках ребенок не ошибется, — вставил Леська.

Гринбах его не слушал.

— Дельное замечание! — одобрил Комаров. — Ну да ладно! Гайдамаки, не гайдамаки — будь хоть сами черти рогатые, — ехать нужно. Айда?

— Айда!

Сразу взяли предельный аллюр. Влетели на вокзаль­ную улицу и тут же увидели, как в пестрой толпе вертелись на лошадях хлопцы в синих жупанах и черных с красным шлыках. Нагайками хлестали они по лицам беженцев и орали во всю мочь:

— Рразойди-и-ись! Без вещей!

Люди шарахались в стороны и, побросав чемоданы, пытались скрыться в переулках.

Комиссар вытащил наган. Взмахивая им, проскакал до второго переулка:

— Пулеметы!

К нему прогромыхала первая тачанка. Виктор предо­ставил Леське первому стрелять из «максима»: он вели­кодушно угощал друга чем мог. Леська прильнул к пулемету и нажал ручку. Первая же трель скосила четырех.

— Высоко берешь! — крикнул Груббе.

Леська нажал снова и на том же уровне. Он видел, как падают с коней заломленные папахи с красным вер­хом, и уже не мог остановиться. Но это было не азартом бойца: Леське казалось, будто стреляет не он, а кто-то другой, ибо то, что он делал, совершенно ему несвой­ственно.

Леськин пулемет сразу же охладил бандитов, хотя они еще не понимали, что происходит. Но вот подкатила вторая тачанка. Тут уж затараторил «максим» Устина Яковлевича.

— Хлопцы! Це ж красные!

Гринбах тем временем домчался до «перукарни» с огромной вывеской, изображавшей цирюльника, явно воз­намерившегося зарезать бритвой перепуганного тол­стяка, закутанного в простыню, как в саван.

— В переулок! скомандовал комиссар, остановив коня и револьвером указывая путь.

Первая тачанка собиралась уже свернуть в переулок, но оттуда выскочили кавалеристы с обнаженными, вы­соко поднятыми палашами. Бойцы увидели жесткие лица настоящих немцев в настоящих касках. Леська видел только рыжие усы пожилого вахмистра, который несся прямо на него. Гринбах пустил в усача три пули. Он был в гимназии первым учеником и все, что делал, делал от­лично. Падая, вахмистр секанул Леську по запястью, но сабля уже была на излете и только до кости рассекла кожу. Сгоряча Леська ничего не почувствовал.

Встреча с немцами определила дальнейший путь крас­ногвардейцев: у них был единственный выход — стре­миться на север, только бы выйти в степь. Но это зна­чило — все дальше отходить от Крыма. Справа шли до­мики, за которыми железная дорога. Сзади гнались гай­дамаки. Комаров задерживал их пулеметом, но тачанка № 1 безмолвствовала, чтобы не задеть своих.

Все же из городка вышли благополучно. Но тут с за­пада кинулась на них та же кавалькада: оказывается, гренадеры свернули и поскакали в обход. Положение стало угрожающим: и немцы и гайдамаки верхами дви­гались быстрее, чем красные на тачанках. Скачка убыст­рялась. Сейчас их окружат и изрубят. Леська, озираясь, ждал чуда.

И вот в пару и в дыме величаво и медлительно, точно пассажирский состав, на станцию вошел бронепоезд. Пальба прямой наводкой сразу же отбросила гайдама­ков, скакавших в тылу разведки. Второй залп разорвал кавалькаду в дым. Синежупанники отступили в глубину села. Теперь бронепоезд огневым навесом перекрыл улицу, по которой тачанки рванулись обратно в Крым. Когда Ново-Алексеевка осталась позади, бронепоезд на­гнал красногвардейцев.

Все совершилось невероятно быстро. Ничего такого Леська никогда не переживал. Только сейчас он заметил кровь: кожа разошлась и рана на запястье раскрылась, как губы. Он вынул носовой платок и с помощью Вик­тора туго перевязал руку.

— Стрелял ты хорошо. Для первого раза даже очень хорошо. Но брал чересчур высоко, — сказал Груббе.

— Знаю. Но я боялся попасть в лошадей.

— Чудила! Как ты мог в такой момент думать за ло­шадей.

— А я и не думал. Это как-то помимо меня.

— Вот это да-а, з-зубы болят. Я про тебя частушку сочиню. Подлец я буду — сочиню. Не обидишься?

— Если талантливо — не обижусь.

Комиссар подъехал к тачанке вплотную. Красный конь пошел рядом.

— Авелла! Как настроение?

— Превосходное.

Леська говорил правду. Страха он не успел почув­ствовать, потому что стрелял и находился в горячке. По­добно тому, как морскую болезнь во время шторма ис­пытывает только тот, кто ничего не делает, — страх овладевает людьми лишь тогда, когда они бездействуют. Зато сейчас, когда опасность миновала, Елисей ощущал приятную истому, похожую на сладкую слабость выздо­ровления.

— Оказывается, — сказал Гринбах, — матросы с бро­непоезда решили на всякий случай съездить за нами и поглядеть, что будет.

Леська молчал. Гринбаху, конечно, невдомек, что у Леськи свои отношения с чудом. И еще было радостно, что Самсон окликнул его словом «Авелла!», которое в ходу только в Евпатории. От этого пахнуло далекой ми­лой дружбой в чудесном городе, где он жил так счаст­ливо в своей хате рядом с виллой Гульнары...

Ночью из всего пережитого Леське приснилась ци­рюльня с вывеской, на которой парикмахер готовился резать толстого буржуя[4].

14

Елисей пошел на медицинский пункт. Рану его надо бы зашить, но не было кетгута, и ее чем-то засыпали и просто перевязали — пусть заживает сама. Леська очень гордился тем, что с ним не возились.

— Ну, гимназер! С боевым крещением тебя!

— Спасибо, Алексей Иваныч.

— Ты теперь настоящий боец и имеешь право все знать. Самсон! Объясни своему дружку обстановку.

Обстановка была сложной. Боевой штаб обороны Крыма находился в Джанкое. Перешеек и Чонгарский мост прикрывает бронепоезд и 1-й Черноморский полк Федько. Турецкий вал — в руках отряда черноморцев Басенко и конно-пулеметного полка латыша Вагула. Тут же кавалерийский полк, который временно находится на Юшуньских позициях. Два батальона пехоты, а также красногвардейцы Евпатории, Бахчисарая, Старого Кры­ма и Ялты располагаются между Турецким валом и Юшунью. Всего наших — три с половиной тысячи че­ловек. Достаточно ли всего этого для Крыма — пока неизвестно. Возможно, однако, что вообще воевать не придется. Дело в том, что двадцать второго марта полу­остров объявил себя республикой Таврида, входящей в состав Советской России. Поэтому, согласно Брестскому миру, германцы не имеют права наступать на Крым. Этой надеждой и жило все крымское население.

Информировав обо всем этом Леську, Гринбах от­правился в синематограф для очередного доклада. Леська отважился выпросить у него красного коня, чтобы объехать позиции и поближе ознакомиться с фронтом. И вот гимназист верхом на лошади. И вот снова — крымская степь, теперь уже окончательно от­таявшая от изморози и лишь изредка поблескивающая солью.