О, юность моя! - Илья Сельвинский

— Так вот: не пугайтесь, коли услышите! Эта жен­щина зарубила своего мужа топором.

— Почему?

— Просто по-человечеству. Супруг заставлял ее, извиняюсь, торговать своим телом и бил ее смертным боем, если она не приносила выручки. Как такую не оправ­дать? Вот мы и оправдали.

— «Мы»?

— Ага. Как раз я тогда был одним из присяжных заседателей, в то время время состоявши пастырем баптистов.

— Простите, Устин Яковлевич, но если так, почему же вы на войне? Ведь баптистам, насколько я слышал, запрещено проливать чью бы то ни было кровь.

— Запрещено. Но я с недавнего времени более не баптист.

— Как же вы так внезапно переменили веру?

— А такие вещи только внезапно и делаются. Читал я всякие такие книжки, а перешагнуть через все это не мог. Может, духу не хватало. А когда случилась эта история с Караевым — знаете, наверное? — я сразу пора­зительно все понял.

Леська покраснел. Смерть Караева образумила даже попика. Он вспомнил свой разговор с Гринбахом и стал как-то неприятен самому себе, хотя ни в чем упрекнуть себя не мог.

— А религия наша не самая худшая: у нас ни икон, ни облачений, никакого такого православного театра, где священник играет Христа, а дьякон — ангела. Попы работают у нас бесплатно. Собирались в неделю раз и хором пели:

Мы все войдем в отцовский дом,И, может быть, уж вскоре... —

запел Комаров довольно приятным тенором.

Как счастлив тот, кто в дом войдет!Рассейся, грех и горе!

Или вот эта:

Осанна божью сыну,Ибо он так любит нас!Соблюдем же, как святыню,Свыше данный нам наказ.

Кое-кто из головорезов подхватил песню и пел ее истово, смиренно, как и подобает подлинному христиа­нину, отрицающему кровопролитие. Пели довольно снос­но, не пытаясь перекричать друг друга, как это делают в деревнях. Леська прилег, оперся на локоть и глядел на одного Комарова. Вскоре Комаровых стало двое. По­том четверо. Наконец, полная комната Комаровых.

— Спит! — тихо сказал Устин Яковлевич и приложил палец к губам. Пение прекратилось.

...Когда Леська проснулся, поезд стоял среди поля. Холодным огнем пылала заря, и от этого мир выглядел как-то особенно сиротливо. Но поле не было безлюдным: сотни молодух рыли окопы. Среди женщин ходили воен­ные моряки и отдавали приказания. Вот мелькнул Грин­бах. Он ходил по брустверу и что-то объяснял стоявшим на дне окопа. Потом и сам спрыгнул в окоп.

Каким чужим и далеким показался Леське его быв­ший друг, и в то же время как он вырос в его глазах... Очень не хотелось признаться, но в этом новом для Лесь­ки человеке ощутимо отсвечивала революция.

К теплушке на паре вороных подъехала Тина.

— Ну-ка, где у вас тут наша гимназия? Не съели ее за ночь? А ну, давай на тачанку! Едем в город Армян­ский!

Леська спустился к Тине. Ему и в голову не приходи­ло ослушаться.

И вот опять жеребцы начали свою грызню, и это казалось тем стихийнее, что мчались они теперь без до­роги,

— Завтракал?

— Не успел.

Тина перевела аллюр на шаг, сунула Леське вожжи и принялась готовить завтрак. Леська увидел натюрморт, достойный всех «малых голландцев»: появилась крупно отрубленная багровая ветчина, кое-где пропитан­нная зеленью селитры, полголовы русско-швейцарского сыра и строганина, взятая, очевидно, у сибиряков: на юге рыбу не строгают. Леська недоверчиво жевал нель­му, стараясь угадать, с какой именно рыбой он имеет дело,

— В животике разберут, — в утешение сказала Тина.

Леська взглянул на нее внимательно и только сейчас понял, откуда эта вульгарщина: Тина зверски накрасила губы, щеки намалевала круглым румянцем под стать «яблокам» у карусельных коней, а брови толщенно растушевала погашенной спичкой.

— Зчем вы намазались? — брезгливо спросил Леська.

— Не нравится?

— Нет.

— Вчера нравилась больше?

— Да. Не люблю накрашенных.

— Слушаюсь, ваше благородье! — весело крикнула тина и отдала по-военному честь.

Затем достала носовой платок, плеснула на него из большого медного чайника и начала стирать краску, не жалея ни губ, ни щек, ни бровей.

— Ну, как теперь?

— Еще немного. Здесь и вот тут,

— А теперь?

— Теперь хорошо.

— Поцелуешь за это?

— Не могу. У меня невеста.

— Невеста без места, жених без ума, — сказала Тина, чтобы что-нибудь сказать. Потом высоко подняла чайник и стала пить из носика. — На! Пей! У меня ча­шек нет.

Леська хлебнул — оказалось пиво.

— Теперь опять я.

Она сделала несколько глотков и снова передала Леське чайник. Так они менялись несколько раз. Ела Тина с заразительным увлечением. Вообще все, что она делала, — делала с аппетитом. Леська смотрел, как во­нзаются ее звонкие зубы в ветчину, как наливаются ее пышные губы, как она пьет большими звучными глот­ками, и думал: эта женщина зарубила топором своего мужа...

Вскоре их обогнал «фиат», в котором сидели Махот­кин, Гринбах и актриса Светланова 2-я.

«Как она сюда попала? — подумал Леська. — А что же с театром? Ведь она была там примадонной».

Но вот вдали показались строения: Армянск. За все свои восемнадцать лет Леська никуда не выезжал из Евпатории. Городов он не знал, если не считать Мели­тополя, и теперь каждое новое название вызывало в нем острое любопытство.

Армянск, или, точнее, Армянский Базар, оказался до­вольно уютным городишком. Никакого особенного база­ра, давшего ему имя, здесь не существовало и в помине. Зато он стоял ближе всех к Турецкому валу, и поэтому его облюбовали штабы нескольких красногвардейских отрядов.

Когда тачанка вошла в городок, Леську поразило обилие народа. Одетые кто во что горазд, но все с крас­ными бантами, бойцы, составив ружья в пирамиды, стоя­ли, сидели, лежали, и у всех на лицах одно общее выра­жение: ожидание новизны. Первый же приказ прозвучал громогласно, но без шутки: «К принятию пищи готовьсь!» Революция понимает юмор: раздался добродушный смех, но все потянулись к обмоткам и голенищам за ложками. Вскоре стали подъезжать походные кухни, возы и ма­жары. Привезли рисовую кашу, горячие пирожки с по­видлом, сладкий чай. Конечно, ложек и кружек не хва­тило, все же накормили всех. Некоторые брали по две и три порции. На это никто не обращал внимания — мо­жет быть, впервые люди наедались досыта.

Потом отряды повзводно зашагали в синематограф — двухэтажный сарай с галеркой. Вороные подошли к са­мому входу. Тина, приказав первому встречному привя­зать лошадей, соскочила с тачанки и взяла Леську под руку. Леська резко отшатнулся: ему было стыдно.

В партере они сели рядом, Тина тут же схватила Леськину руку пальцы в пальцы.

Леська подчинился — благо в зале темно и никто не видитю. Стали глядеть на эстраду. Над ней — огромный плакат: по кумачу белыми буквами:

«У ПРОЛЕТАРИАТА НЕТ ИНОГО ОРУЖИЯ В БОРЬБЕ ЗА ВЛАСТЬ КРОМЕ ОРГАНИЗАЦИИ».

Потом на эстраду вышел Самсон Гринбах и скомандовал: «Внимание!»

Разложивл перед собой на кафедре бумажки с цифра­ми и цитатами, он начал говорить. Речь его была посвя­щена моральному облику красногвардейца.

— Кто такой красногвардеец? Это человек, который делает благороднейшее дело: посвящает свою жизнь освобождению трудящихся и эксплуатируемых от гнета эксплуататоров.

Елисей вспомнил Самсона в гимназической тужурке. Он бойко отвечал урок у черной доски или цветной ланд­карты. Так же бойко говорил он и сейчас. Чувствовалось, что речь свою он вызубрил назубок, и Леська угадывал в его голосе печатные строки:

— Первый уставн Красной гвардии был принят Выборгским райсоветом в апреле 1917 года. Цель Красной гвардии: отстаивание с оружием в руках всех завоева­ний рабочего класса. Одним из таких завоеваний являет­ся интернациональный характер советского строя: охрана интересов трудящихся всех национальностей.

Бойцы слушали Самсона затаив дыхание. Многие из них впервые присутствовали на лекции. Хотя не все сло­ва были им понятны, главное доходило: они должны вот этим штыком и этой гранатой драться за то, чтобы власть во всем мире и в Таврической губернии перешла к тем, кто в поте лица своего зарабатывает хлеб свой.

— Красная гвардия — самая идейная армия в ми­ре! — говорил Гринбах. — В этом ее непобедимость. Вы смотрите, что делалось в Киеве. На стороне Временного правительства — юнкерские училища, школа прапорщи­ков, чехословацкий полк, организация георгиевских ка­валеров, белоказаки и воинские части военного округа. Вдобавок из Черкасс направлено три батальона ударников. Генерал Рухонин снял с Юго-Западного фронта бое­вые подразделения и бросил их против большевиков. Как видите, все обученные, опытные люди, профессионалы воины! И это против рабочих, которые не имели никакой солдатской выучки. А чем кончилось, товарищи? Пол­ным разгромом белогвардейщины! Почему? Потому что белые дрались за свои бриллианты, а красные — за жизнь, за судьбу, за будущее всего человечества!