О, юность моя! - Илья Сельвинский

Леська не был наездником. Взобравшись на коня, он сначала здорово трусил и ехал шагом. Но конь, несмотря на свою молодость, оказался на редкость послушным. Это была интеллигентная лошадь, к тому же прекрасно выезженная. Хотя она понимала, что Леська никудыш­ный кавалерист, любой его посыл и даже только намере­ние воспринимались быстро и выполнялись точно. Леська голосом переводил коня в рысь, голосом же приостанав­ливал. Все шло замечательно, и это быстро Леське надо­ело. Леська решил поскакать на полном галопе. Для этого он пригнулся, гикнул и хлестнул красного коня на­гайкой. Но вместо того, чтобы перейти на аллюр, Крас­ный остановился и тихонько заржал: «Экой ты, братец... Я тебя слушаюсь, а ты меня бьешь?»

Это было сказано так внятно, что Леська покраснел до ушей и оглянулся: не слышал ли кто, как его при­стыдила лошадь? Он припал к переднему арчаку седла, стал похлопывать коня по шее и приговаривал голосом, полным дрожи:

— Ах ты, милый... Хороший... Прости, ради бога... Хороший...

Вы улыбаетесь, читатель? Спросите, однако, любого конника: возможно ли такое? Мы очень плохо знаем жи­вотных, проводящих с нами всю свою жизнь.

Поток беженцев к этому времени прекратился. Те­перь по дорогам двигались только бойцы, орудия, обозы. Турецкий вал, к которому подъехал Елисей, был весь изрыт «лисьими норами». Женщины поработали на сла­ву. Но самих женщин не было. Лишь кое-где на стенах окопа остались вырезанные имена: «Маша», «Лиза», «Ольга». И, конечно, сердце, пронзенное стрелой.

Леське стало грустно, как бывает осенью в парке, где стоят голые деревья, напоминающие о недавнем цвете­нии, о птичьих криках, о шепоте любви.

Но что это? В одной из траншей он увидел отряд во­оруженных китайцев — человек триста. Откуда они?

— Товалища Леся!

На бруствере стоял Ван Ли и подавал ликующие знаки. Одетый в гимнастерку с чужого плеча, он казался еще меньше, чем был. Особенно поражали своей толщи­ной ноги в черных обмотках.

Ван Ли побежал к Елисею, Елисей поскакал навстре­чу. Когда они сошлись, Леська спрыгнул с копя и крепко обнял китайца.

— Не пропал, Ван Ли, а?

— Паропала нету! — весело закивал китаец.

Они держались за руки, глядели друг на друга сияю­щими глазами, как собаки, которые все понимают, толь­ко не умеют говорить.

«Человек не пропадает! — думал между тем Лесь­ка. — Китаец, потерявший единственную опору жизни на чужбине — медведя, вдруг почему-то должен был встре­тить целый батальон земляков. Что это? Чудо? Китайцы в Крыму! Не потому ли, что в них так нуждался Ван Ли? Или это все та же «закономерная случайность», неожи­данность которой так украшает человеческое житье-бытье?»

О чем думал в это время китаец, трудно сказать. Но выглядел он сытым и бодрым.

Дальше Елисей ехал уже совершенно озаренным. Счастье Ван Ли сдуло с него печаль, навеянную оголен­ным парком. Он душевно радовался удаче бедного ки­тайца, а еще больше — тому, что человек на свете не пропадет, ну вот просто не пропадет! Не может пропасть!

— Лесик!

— Здравствуй, Тина...

— Зачем сутулишься? На коне сидеть надо стройно.

— Я стройно.

— Ну, это ты сейчас поправился, а то сидел, как ме­шок ячменя. Ты куда едешь?

— Сам не знаю.

— Значит, туда, куда хочет лошадь?

— Осматриваю вот.

— Осматриваешь? Тогда возьми меня в седло.

— Неудобно, Тина. Здесь все-таки фронт.

Вот именно, что фронт. Не могу же я тут крикнуть извозчика!

— Нет, нет. Извините, но не могу.

— А если я устала как собака?

— Тогда садитесь на коня, а я пойду пешком.

— С ума сошел? Пешком. Да ты не думай, я не по­перек седла, как барышня какая-нибудь. Я сзади, верхом на крупе.

Она подошла к стремени и подняла вверх руки.

— Сдаюсь! — сказала она и засмеялась.

Елисей низко-низко наклонился к ней, а Тина, сцепив пальцы на его шее, рывком подтянулась и ловко заки­нула ногу за седло.

— Поехали!

Немного повозившись за Леськиной спиной, она креп­ко обняла его сзади. Леська увидел ее руки на своей груди и подумал: «Эти руки зарубили топором человека». Но черт возьми этих женщин! Ему приятно, что она си­дит за спиной и обнимает его. От ощущения этой прият­ности он стал сам себе противен.

«Где же моя совесть? — думал он. — Ведь она — убийца...»

А Тина, навалившись на него всем телом и опершись подбородком о его плечо, страстно заговорила низким голосом с хрипотцой:

— Милый! Родной ты мой! Зачем сторонишься? Чу­раешься? Я понимаю: не можешь простить мне, что я не­потребная, да? Но что ты знаешь про мою страшную жизнь? Что? А если б знал, может, руки бы мне целовал. Ты ведь хороший. Я знаю. А я-то тебя как нежила бы... Как ласкала... Из рук бы кормила... Как голубя...

Никто не говорил Леське ничего похожего. Как она его любит! Пожалуй, это первая женщина, которая так...

А Тина говорила, точно пела.

«Нет... Гульнара так меня не любит, — думал Леська. — Да и любит ли меня Гульнара вообще? Что она сделала для меня? Ну, хоть слово ласковое... Ах, нет, что я! Ведь она еще совсем ребенок! Только и умеет, что любить маму и папу. Какие к ней требования?»

Красный конь шел по безлюдной степи, но когда показалась дорога, Типа сама отстранилась от Леськи и сидела, держась только за его пояс.

По дороге шла большая колонна матросов с винтов­ками и в полной боевой выкладке.

— Вы кто такие, мальчики? — звонко крикнула Тика.

— Холостые! — ответил чей-то задорный голос. — Айда с нами!

— Айда-то айда, да куда?

— В Мариуполь.

— Нет, правда?

— Правда, в Мариуполь.

— Да кто же вы?

— Мокроусовцы! Только это военная тайна! — кри­чал матрос на всю степь.

— Ну, а мы-то как же без вас, мальчики?

— А у вас тут и войны не будет!

В строю захохотали так, точно но адресу этой бабенки было сказано что-то очень соленое.

Леська, который уже ревновал Тину к матросам, остановил коня и пропустил мимо себя всю колонну.

— Может, и нам придется в Мариуполь? — спросила Тина Елисея.

— Возможно. Поедем домой, расскажем Махоткину.

Он свернул коня в сторону Армянска. Тина сидела спокойно и рассуждала как бы сама с собой:

— Все равно мой будешь. Уж если я что задумала... А почему бы ему и не быть? Чем плохо? Сам комиссар бы за счастье считал... Гринбах этот. А я почему-то, бог его знает зачем... Еще и не мужчина вовсе. А я влюбилась...

Леську покоробило. «Не мужчина». Если скосить гла­за, можно увидеть позади своей ноги ее круглое колено из-под задранной юбки. Но он старался не глядеть... А чего это ему стоило? «Не мужчина». А Гульнара на что? Никого ему не нужно, кроме этой татарочки...

«Дома» их выслушали внимательно.

— Неужели Мокроусова бросили на Мариуполь? Сведение ценное, но надо проверить. Немцы сейчас уже прочно укрепились в Ново-Алексеевке. Но Северная Таврия — не республика Таврида. Может, и в самом деле Вильгельм на Крым не пойдет?

Но Вильгельм пошел.

Утром 16 апреля Леська услышал канонаду. Он вско­чил с койки и вбежал в кабинет к Махоткину. Тот спеш­но одевался, держа в зубах пустую трубку. Пришел Гринбах.

— Что это, Иваныч?

— Пожалуй, началось. Елисей! Организуй транспорт, живо!

Махоткин, Гринбах и Бредихин неслись в автомобиле к Турецкому валу. За ними пулеметная тачанка на паре вороных с красным конем в заводе. Не доезжая, увидели батарею из четырех орудий. Она была покрыта рыбацкой сетью. Подле нее стоял автомобиль «бенц». Махоткин выскочил из своего «фиата» и побежал к че­ловеку в кожаной безрукавке.

— Что это такое, товарищ Приклонский?

Приклонский усмехнулся:

— Брестский мир.

— Кто это? — тихо спросил Гринбаха Леська.

— Начальник штаба обороны Приклонский.

— Об открытии немцами военных действий мы сооб­щим по радио в Москву, Вену, Париж, Лондон, Вашинг­тон. Пусть весь мир узнает, как немцы держат слово.

— А много их, товарищ Приклонский?

— На нас с тобой хватит. Генерал Кош подвел три дивизии с тяжелой артиллерией, кавалерией, авиацией и броневиками. Говорят, даже танки подойдут.

— Гм, да.

— Вот то-то.

Однако Приклонский не упомянул еще об одной ча­сти германской армии: тайной организации крымских немцев-колонистов. На следующий же день начальник штаба обороны был убит диверсантской пулей.

Махоткин отвел свою машину под рыбацкий невод, сел вместе с Леськой в тачанку и поехал вдоль вала. Гринбах, пересевший на своего Красного, пошел рядом.

Германцы обрабатывали перешеек, Чонгарский мост и Турецкий вал. Летали немецкие бипланы и корректи­ровали стрельбу. Стрелял неприятель плохо, но снарядов было много, и по закону больших чисел попадания ста­новились все чаще и чаще. Красные не отвечали: тяжелых орудий у них не было, а немцы били издалека. Мо­жет быть, из самой Ново-Алексеевки.