Боже, Божена! Мужиковедение и другие истории - Божена Рынска
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дело в том, что мужчины не очень разбираются в чувствах, в том числе и в своих. Более того, они о них не задумываются, чтобы не запутаться. Это не их поляна. Если мужчина знает про чувства все, он или психотерапевт, или мужчина с маминой территории, скроенный по женскому типу. Если у вас мужской мужчина, не надо ему подсказывать.
«Ты меня совсем не любишь!» Он призадумается. «Ой, я думал, я ее люблю, а я ведь и правда ее не люблю. Совсем! Как же я не заметил!» И решит, что это и есть его чувство, а не ваша неврозаявка. Гораздо полезнее делать так: «Я же знаю, что ты меня любишь, и вдруг!.. Все видят, что ты меня любишь, я сама это чувствую, но… Слушай, ну из любви ко мне сделай то-то и то-то. Даже странно, так меня любишь, и…»
Я до этого дошла совсем недавно, и радостно делюсь.
Кровь Ибаррури
Первый класс. Я худая и меньше всех в классе – пошла в школу на год раньше, с шести. А еще я очкастая, что позорно. Это выяснилось на первой же перемене: «Очкарик! Очкарик!» На одной из прогулок продленки я раскопала белую мочалу с длинными лохмами и стала прикладывать ее к голове: идет ли мне быть блондинкой? Мочала тут же обтрепалась и клочьями повисла и на черном переднике, и на шоколадном платье. И вот представьте – шаркает по ленинградским закоулочкам пигалица в клочках. Сутулая, костлявая и лупоглазая. Одноклассники даже в пару становиться побрезговали. Так и брела до школы одна.
«В скверу, где детские грибочки» попалась на глаза местным забулдыгам. Смеху было – такой очкарик страхолюдный!
Перед сном долго болталась по квартире и торговала печальным лицом. Вот бы мама или папа заметили, спросили: «Да что же, наконец, случилось?» Не спрашивали. Пришлось напроситься на сочувствие самой. И ведь чуяла уже, в шесть лет чуяла: не надо им, то есть родителям, ничего рассказывать, – «таись, скрывайся и молчи». А все равно «душа рвалася из оков» унижения. Да, за язык никто меня, конечно, не тянул. В ванной не выдержала, сама вылезла, сама и напоролась. «За мое жито менэ и побито»: «Ты сама виновата – не делаешь упражнения для глаз. Вот тебя очкариком и называют. А ведь сколько раз тебе говорили – делай».
Так вошло в мою эмоциональную память первое отчуждение. Больше я ничего родителям не рассказывала. Потихонечку к душевным потемкам привыкла. Именно так люди привыкают к полярной ночи. В средних классах старалась поменьше быть дома. «Почему ты все время из дома убегаешь?!» – как-то раз возмутился отец. В горле застряло: «Потому что с вами тошно». «А, – сказал разум, – нашла, кому объяснять». И я виновато пожала плечами и под благовидным предлогом – в универсам – смылась.
В своей собственной полусемье я проживаю жизнь человека во внутренней эмиграции. Вокруг – одиночество и вечная мерзлота. Холоднее всего – в области горла, которое то и дело сдавливают чьи-то холодные лапы. Говорят, стенокардия – болезнь невысказанных обид. У нас грудная жаба задушила уже четыре поколения – прапрабабушку, прабабушку, бабушку. Уж сколько времени прошло, а она до сих пор не дает мне озвучить горечь.
Есть у меня подруга. Мы дружим с детства. Подруга моя – редчайший специалист по эмпатии – сопереживанию. Как-то раз между делом пересказываю ей статью о нравах барсуков. Таких забавных лесных зверюшек с полосочками на морде. Представляешь, говорю, барсуки – роют-роют нору, а лиса приходит и начинает там жить. «Как?! Просто так – приходит в чужую нору и начинает жить? Средь бела дня? Самовольно? Безобразие!» – тут же ужасается подруга. Гениальная реакция! Вот оно: «Печалюсь вашей я печалью и плачу вашею слезой» в чистом виде. Поэтому к Ирочке душой и прикипают. «Как?! Вот так вот? Безобразие!» – господи, да я бы отдала все на свете, если бы тогда в ванной родители так воскликнули.
А ведь этот адский студень – там, где туман, холодно и никто никого не любит, – может колыхаться внутри человека годами. Всю жизнь. А может жахнуть буквально на ровном месте. Вот трагическая развязка сердечной слепоты. Один крупный капиталист любил свою жену. Любить любил, а не заметил ее страшной депрессии. Проворонил начало тяжелейшего психического заболевания. Жена, казалось бы, на ровном месте выбросилась из окна. Муж на старости лет остался куковать один, засел в огромном стеклянном дому. Одному ему там нехорошо. Днем делает бизнес. К вечеру напивается и воет. От ужаса он притаскивает в свой туманный холодный и прозрачный гроб случайных гостей и, вцепившись в пуговицу, по пятому кругу повторяет: «Она никогда мне ничего не говорила! Никто даже представить не мог!»
При мне ему позвонила из Лондона почти уже взрослая дочь и сообщила, что срезалась на экзамене. «Это потому, что ты нервничаешь перед сдачей. Сколько раз я тебе говорил – не надо волноваться», – утешил папа.
Вот так и у меня. Годы холода, отчуждения и подпирающих горло слов – моя семья зарубала на корню всю позывы говорить о своих чувствах. Но заставить меня замолчать с концами так и не смогла: с годами я довела до совершенства свое умение качать права. Не могу говорить – буду кричать.
Мне пять лет. За ужином мать отца, раскладывая по тарелкам яичницу, попала каплей кипящего жира мне на живот. Было больно. Даже кожа слезла. И я сказала: «Бабушка, ты бы извинилась!» В ответ папина мама вскипела: «Ты сопля, перед соплей извиняться!» И вот сколько лет прошло, а я помню это свое крошечное восстание в пять лет и горжусь собой пятилетней. Но родственники, которые меня ненавидят, утверждают, что проклятый (для них) ген проявился раньше, ибо еще раньше, в четыре года, я потребовала убрать из моей спальни грудничка-кузину, которая не давала мне спать по ночам.
Мамаша годовалой девочки, моя тетка, уже не кормила ее грудью и решила подложить источник звука ко мне в комнатенку, чтобы самой отдохнуть. Мамы моей в то время на даче не было. Бабушка с дедушкой тоже по ночам хотели спать. Куда девать ребенка? Ясное дело, к четырехлетке, которая тварь бессловесная и вякать не будет. Эту ошибку – про «вякать не будет» – потом совершали многие. Но тогда
