Вегетация - Алексей Викторович Иванов

— Как ты их различаешь, шеф? — спросил он.

— Лишь бы Маринка не перепутала, с кем тарелки тереть, — хихикнула Талка и, намекая, потёрла указательные пальцы друг о друга.

— Чё гонишь, шалава? — обиженно закричал на неё Костик.

— Пасть захлопни! — злобно ответил Костику Матушкин.

А Митя благоговейно остановился на опушке — ему надо было стряхнуть с себя всё, что отвлекало: освободить и сознание, и чувства.

В тёмной синеве над Уралтау висел бледный месяц, и скалистая вершина блестела одной стороной — крутым и щербатым взлётом, резко обрывающимся ввысь. Над хребтом широко раскинулись созвездия — словно мерцающие луга; их зыбкий свет напоминал сенокос: волна за волной он тихо и бестелесно стелился на леса и долины, как срезанные серпом травы. Но полуночная жатва не иссякала тысячелетиями, бесконечно прибывала и таяла, исчезая в пустоте.

Митя шёл по лесу, удивляясь, что всё видит во мраке — но только как бы чёрно-белым, а не цветным. И почему-то он не помнил: всегда так было или началось лишь сейчас, после облучения? А лесу — понял Митя — облучение оказалось безразлично. Лес — это жизнь, вегетация. И она не прекратилась, не ослабла, не зачахла от неведомого воздействия; она просто изменилась, но сохранила суть. Жизнь всегда так себя вела, испокон веку, ничего нового.

Земля пружинила под ногами, папоротник обметал колени. Из черноты пространства перед Митей осторожно, будто по секрету, высветлялись густые лиственные кущи или растопыренные еловые лапы. В неясной глубине леса угадывались косые линии упавших стволов и туманные полосы лунного дыма. В прогалах древесных крон над головой искристо синело небо.

Митя не просто шёл по лесу — он чувствовал себя так, будто погрузился в лес, точно в информационную среду. Со всех сторон плыли очнувшиеся ночью тонкие потоки запахов: горечь смолы, холодящая свежесть молодых листьев, сладковатая прель истлевающего опада, водянистая пресность мхов… Митя знал, что растения общаются запахами: поддерживают бодрость друг в друге, учат подрост, предупреждают об опасности, зовут на помощь… Получается, он, как животное, слышал многоголосую речь леса, но, как животное, мало что в ней понимал. Его обоняние обострилось, конечно, после облучения, ведь он теперь Бродяга, человек леса… Изредка его обдавало каким-то мертвящим выдохом: это были облака фитонцидов — так лес отгонял животных и птиц. Лес не любит животных — вонючих, грубых, прожорливых, равнодушных к его, леса, потребностям; лес обойдётся и без них, как, в общем, и без птиц, лишь бы оставались насекомые и кишащие органикой почвы. Но Митя догадывался, что лично он лесу нужен, поэтому лес и открылся ему. Надо лишь дождаться, когда придёт понимание — зачем?

Он вдруг ощутил, что он в лесу не один. Рядом есть другие люди. И это не Серёга с Маринкой, не бригада. Другие люди двигались через лес к какой-то своей цели, и Митя просто случайно оказался у них на пути.

Он напряг глаза, пытаясь что-нибудь увидеть, — и увидел. Меж стволов, сливаясь с листвой и кустами, скользили вертикальные тени. Люди. Человек десять, наверно… Настоящая стая. У Мити не нашлось другого определения: не отряд, не группа, не команда, а — стая… Она плыла сквозь лес бесшумно и слаженно, словно косяк рыб сквозь тихо покачивающиеся водоросли. Митя шевельнулся, и вся стая разом застыла на полушаге.

Потом от стаи отделилась одна фигура и невесомо приблизилась к Мите, будто материализовалась рядом с ним из пустоты и тьмы. Это была женщина. В грязных джинсах, рваной рубашке, с копной спутанных волос. Лицо у неё было совершенно пустое, словно бы не своё, а общее. На скуле расползалось пятно древесного лишайника. Из плеча в дыре на рубашке рос пучок травы.

Мите стало страшно. Он испугался не того, что его укусят, задушат или разорвут на части, нет: невыносимую могильную тоску вызывало ощущение потери своего человеческого естества. И этот кошмар был реален. Митя понял, что перед ним — лешаки. То есть Бродяги, что дошли до конца превращения, до итога, и теперь живут другой жизнью, тайной и странной. И лешаки эти просто проверяли Митю, свой он или чужой. Женщина протянула руку и легко коснулась горла у Мити, будто хотела прощупать пульс. Митя отбросил руку женщины и попятился. Но за краткое прикосновение осознал, что лешаки приняли его за своего. Пусть ещё не такого, как они, но его время наступит.

Женщина спокойно отвернулась и пошла через папоротники к стае — ровно, как по воздуху. Лешаки безмолвно ждали. А потом все вместе внезапно растворились в зарослях — вновь заскользили туда, куда направлялись. И Митя понял куда. К ручью, где должны были находиться Серёга и Маринка.

Митя постоял, соображая, а затем отшвырнул канистру и кинулся обратно — к бригаде. Бригадир в курсе, что нужно делать!

Возле мотолыги горел зелёный костерок. Отсветы плясали на броне и на лицах людей, сидевших у огня.

— На помощь! — отчаянно закричал Митя.

Он не сомневался, что бригада обязательно поможет.

23

Гора Шапка (II)

— Почему не делают какую-нибудь защиту для человека по отдельности? — спросила Маринка. — Типа как зонтик какой-нибудь с батареей?

Ей надоело всё время быть под решёткой и в толпе — то есть в мотолыге. Хотелось прогуляться одной — или вдвоём, как сейчас.

— Делают такую, — ответил Серёга. — Только она весит девять кило.

Ручей, о котором говорил дядь Гора, был совсем узенький, перешагнуть можно. Он затерялся бы в дремучих папоротниках, но здесь лежал огромный дохлый форвер. Комбайн перегородил собою русло, и возле среднего корпуса образовалась заводь. Журчало тихое течение; где-то ухал филин; лунный свет блестел на ситаллическом панцире агрегата, в стёклах кабины, на шарнирах подогнутых ног. Серёге захотелось сначала потыкать в комбайн палкой.

— Его не расстреляли, — заметил Серёга, оглядывая машину. — Он сам сдох.

— Как это? — удивилась Маринка.

— Ну вот так… Топливо кончилось, болото с бризолом он тут не нашёл, аккумуляторы сели. Он лёг и помер. Видишь — труба торчит?

Форвер, действительно, выдвинул длинную трубу бризолозаборника и сунул в ручей, но бризола в ручье не было — одна лишь вода.

— Ну и хрен с ним, — сказала Маринка.

Она опустилась на корточки и вывалила в заводь посуду из котелка:

— Давай помогай мыть.

— Да ну, бабская работа, — отмахнулся Серёга, как обычно, не подумав.

Он ведь увязался за Маринкой именно потому, что она баба.

— Вот кто я, по-твоему?! — тотчас вспыхнула Маринка.

— Да бля-ядь! — в сердцах простонал Серёга и опустился рядом.

Они молча оттирали миски и ложки пучками травы.

Разумеется, на Серёгу Маринка не обиделась. Намерения Серёги для неё были очевидны и ничуть её не напрягали. Её забавляло, как Серёга вертится, чтобы переход к исполнению намерений у него получился плавный: он не хотел напугать хищностью своего желания. Маринку это вполне устраивало. Она ждала. А у Серого мозги скрипели от натуги, даже слышно было.

Серый Маринке нравился, хоть и балбес. Он парень честный и ясный, без тайного злобного уродства в душе. Да, простой. Да, скучноватый. Да, ничего ему в жизни не светит: работа на комбинате, маленькая зарплата, квартира-двушка, дешёвенький «Чанган» — вот и всё. Но зато он надёжный — насколько на мужиков вообще можно надеяться. И сегодня он получит, чего жаждет. Маринка была не против. Навязываться она не станет, однако и не откажет. Если уж Харлей куда-то свалил, то почему бы не Серёга? Усилий от неё не требуется. И ей нужно, чтобы кто-нибудь восхищался ею, рвался к ней. Серый — он и восхищается, и рвётся. Даже в командировке её догнал. Всё нормально.

Маринке показалось, что вокруг как-то сразу потеплело. И темнота стала мягкой, зовущей, и ручей ворковал певучее, и неполная луна словно бы чуть-чуть отвернулась в смущении, и две птицы, хлопая крыльями, пролетели над головой, будто их бросили куда попало, как снятую одежду.

— Пойдём заценим, как там у форвера в кабине? — хрипло предложил Серёга. — Ты же бригадиром хочешь быть, тебе надо