HHhH - Лоран Бине

Наташа читает только что законченную мной главу и останавливается на второй фразе.

— А это что еще такое! — восклицает она. — «Кровь приливает к щекам», «мозг разбухает в черепной коробке»… Зачем ты придумываешь?

Я уже несколько лет, ориентируясь на опыт, доставшийся мне в наследство от чтения в юности («Маркиза вышла в пять»[154] и т. п.), морочу Наташе голову своими теориями насчет того, какое это ребячество, насколько они смехотворны, все эти романтические выдумки, — и то, что она зацепилась за и впрямь сомнительную «черепную коробку», думаю, вполне справедливо. Я же, как мне казалось, с самого начала принял твердое решение избегать в тексте всего, у чего нет иной цели, кроме «сделать как в романе», — вот уж уродство так уродство! А к тому же, хоть я и знаю реакцию Гиммлера на это событие, хоть мне и известно, насколько он был испуган и растерян, — во внешних проявлениях этого испуга и этой растерянности я никак не мог быть уверен. Может, он покраснел (как я изобразил в начале предыдущей главы), а может, наоборот, побледнел как смерть. Короче, проблема показалась мне достаточно серьезной.

Отвечая Наташе, я поначалу лениво отбрехивался: дескать, вполне возможно, что у Гиммлера действительно разболелась голова, и в любом случае эти слова насчет черепной коробки — не более чем метафора, согласен, довольно дешевая, но нужная, чтобы передать тревогу, охватившую шефа Гейдриха при известии об исчезновении Гейдриха, но сам я не слишком-то был в этом убежден.

Стираю назавтра вторую фразу главы, перечитываю написанное — и вижу, что в тексте, к сожалению, образовалась неприятная пустота. Не очень понимаю почему, но мне совсем не нравится то, что получилось: «Это хуже пощечины. Только что ему сообщили новость». Слишком резко, не стало перехода, который создавался вычеркнутой фразой. Хорошо, понимаю, сейчас заменю стертое предложение другим, напишу осторожнее. Подумав, пишу что-то вроде: «Представляю, как должна была постепенно наливаться кровью его очкастая крысиная мордочка». Гиммлер с этими своими щечками и усиками действительно напоминал грызуна, но фраза явно потеряла в сдержанности. Решаю убрать «очкастую». Опять не то, крысиная мордочка даже и без очков меня раздражает, зато кажется удачной находкой благоразумное предположение: «представляю», «должна была»… Не скрывая, что это гипотеза, я могу избежать неминуемого в ином случае насилия над реальностью. Не знаю, почему мне вдруг кажется необходимым добавить еще: «Он весь побагровел».

Я словно бы наяву видел красного как рак Гиммлера — такого, как если бы он был сильно простужен (возможно потому, что я и сам уже четвертый день хвораю), — и мое тираническое воображение меня не отпускало. Мне хотелось сделать, описывая физиономию рейхсфюрера, уточнение такого типа, и точка. Но то, что получалось, мне решительно не нравилось. Я снова все стер и снова уставился на пустое пространство между первой и третьей фразами.

Смотрю туда долго. Потом начинаю медленно набирать: «Гиммлер чувствует, как кровь приливает к щекам, как разбухает в черепной коробке мозг».

И думаю при этом, как обычно, об Оскаре Уайльде, в таких случаях я всегда вспоминаю одну и ту же связанную с ним историю. «…Все утро просидел над версткой одного из моих стихотворений, — сказал он Шерарду, — и убрал одну запятую». — «А после полудня?» — «После полудня? Вставил ее обратно»[155].

Гейдрих — а сейчас я представляю его на заднем сиденье черного «мерседеса» — крепко сжимает обеими руками портфель, лежащий у него на коленях. Так крепко — потому что внутри самый, пожалуй, важный за всю его карьеру и за всю историю Третьего рейха документ.

Машина проезжает по предместьям Берлина, погода отличная, лето, вечереет, и никак не подумаешь, что в этом чистом небе вот-вот могут появиться черные громады, из которых посыплются бомбы. Тем не менее несколько поврежденных строений, несколько полностью разрушенных домов, горсточка торопливых прохожих — все это постоянно напоминает о необычайном упорстве Британской королевской авиации.

Прошло уже больше четырех месяцев с того дня, как Гейдрих поручил Эйхману написать черновик документа, который лежит сейчас в портфеле, и теперь он надеется получить согласие Геринга. Но не только Геринга. Требовалась еще и виза Розенберга[156], поскольку фюрер поставил его во главе только что созданного Имперского министерства оккупированных восточных территорий, а это ничтожество тогда позволило себе артачиться! Ничего, Эйхман с тех пор хорошо поработал, перелопатил текст, так что, по идее, никаких трудностей уже не предвидится.

Мы в самом центре расположенного на севере Берлина леса Шорфхайде. «Мерседес» останавливается у главных ворот виллы, охраняемой вооруженными до зубов эсэсовцами. Строительством этого маленького барочного дворца Геринг занялся, чтобы утешиться после смерти своей первой жены, и вилла носит ее имя — Каринхалл.

Охрана салютует, ворота распахиваются, машина едет по аллее. Геринг — жизнелюбивый, затянутый в один из тех эксцентричных мундиров, из-за которых толстяка, вероятно, и прозвали «надушенным Нероном»[157], — ждет его на крыльце. Хозяин виллы горячо приветствует гостя, он безмерно счастлив: к нему приехал грозный начальник СД. Гейдриху известно, что его уже считают самым опасным человеком рейха, и это льстит его тщеславию, однако известно ему и другое: все высокопоставленные нацисты так настойчиво его обхаживают только затем, чтобы ослабить Гиммлера, стоящего на ступеньку выше. Гейдрих для них пока еще не соперник — только инструмент. Пусть в адском дуэте с Гиммлером ему отводится роль мозга («HHhH, — говорят эсэсовцы, — Himmlers Hirn heißt Heydrich», то есть «Мозг Гиммлера зовется Гейдрихом»[158]), но все-таки он остается правой рукой, подчиненным, вторым номером. Честолюбивый Гейдрих не сможет вечно довольствоваться таким положением, но пока, на сегодняшнем этапе, изучая соотношение сил в партии, он радуется тому, что остался верен Гиммлеру, чье могущество только растет, тогда как Геринг после поражения люфтваффе в битве за Англию прозябает в полуопале.

Тем не менее «тучный рейхсмаршал»[159] пока еще официально несет ответственность за решение еврейского вопроса, потому-то Гейдрих в этот вечер и здесь.

Вот только приступить сразу к делу не выходит, надо потерпеть, надо дать хозяину возможность посвятить гостя в свои ребяческие забавы. Главная из них — полученный в подарок от Прусского государственного театра[160] макет железной дороги, которым он страшно гордится и с которым играет каждый вечер. Гейдрих терпит. После железных дорог[161] ему предлагается приходить в восторг поочередно от личного кинозала рейхсмаршала, от его турецких бань, от гостиной с высоченным потолком и даже от льва по имени Цезарь, и только потом он может наконец сесть в кресло напротив Геринга в его обшитом деревянными панелями кабинете, может наконец вытащить из портфеля свой драгоценный документ и предложить Герингу прочесть бумагу. Геринг читает:

Рейхсмаршал Великой Германской империи

Генеральный уполномоченный по четырехлетнему плану

Председатель Совета министров по обороне рейха

Шефу Полиции безопасности и СД

Группенфюреру СС Гейдриху

Берлин

Дополняя предписание от 24 января 1939 года, в котором на Вас возлагалась обязанность решить еврейский вопрос наиболее выгодным на то время способом, путем эмиграции или эвакуации, поручаю Вам провести с учетом нынешних условий всю подготовительную работу для организационного, практического и материального обеспечения окончательного решения еврейского вопроса в Европе на территориях, находящихся под контролем Германии.

В той степени, в какой это затрагивает компетенцию других центральных органов руководства, они тоже должны быть задействованы в выполнении указанной задачи.

Геринг останавливается и улыбается. Эйхман добавил этот абзац, чтобы удовлетворить амбиции Розенберга. Гейдрих тоже улыбается, но не может скрыть презрения, которое испытывает к министерским чинушам. Геринг продолжает чтение:

Кроме того, я поручаю Вам представить мне в самое ближайшее время общий план предварительных мероприятий организационного, экономического и практического характера, необходимых для окончательного решения еврейского вопроса таким образом, каким это было предусмотрено.

Геринг молча ставит дату и подпись под тем, что История превратит в Ermächtigung, предоставление полномочий. Гейдриху незачем скрывать, как он доволен. Он усмехается. Он кладет драгоценный документ в портфель. На дворе 31 июля 1941 года, акт об «окончательном решении» вступает в силу, и ему, Гейдриху, предстоит руководить претворением идеи в жизнь.