HHhH - Лоран Бине

И вот однажды, когда Гейдриху пришлось уехать куда-то далеко на какое-то совещание, Лина звонит Шелленбергу и предлагает ему погулять у озера. Они встречаются, пьют кофе, беседуют о литературе, о музыке… Больше я об этом ничего не знаю, но знаю, что четыре дня спустя Гейдрих пригласил Шелленберга и Гестапо-Мюллера пошататься после работы по ресторанам. Начали с шикарного — на Александерплац. Мюллер заказал всей компании аперитивы, обстановка была вполне нормальная, они расслабились, и тут Мюллер вдруг спрашивает Шелленберга: «А вы вроде бы неплохо провели тогда время, да?» Шелленберг сразу же понимает, о чем речь, побледневший Гейдрих молчит. «Вам нужен подробный отчет о прогулке?» — спрашивает Шелленберг у начальника, перейдя почти что против воли на деловой тон. И обстановка внезапно меняется. «Вы только что выпили яд, — шипит Гейдрих в ответ. — Он может убить вас через шесть часов. Но если расскажете сейчас всю правду, я дам вам противоядие. Я хочу правды». Сердце Шелленберга начинает биться чаще. Стараясь унять дрожь в голосе, он принимается пересказывать события того вечера, но Мюллер его обрывает: «Выпив кофе, вы отправились на прогулку с супругой шефа. Почему вы это скрываете? Неужто не понимаете, что за вами следили?» Шелленберг, конечно, понимал, но зачем Гейдриху вся эта комедия, если он и без того все знает? Ладно. Шелленберг признаётся, что провел с Линой четверть часа у озера, и старательно перечисляет все темы разговора. Гейдрих выдерживает очень долгую паузу, потом выносит приговор: «Хорошо. Допустим, я вам поверю. Но дайте честное слово, что никогда больше такого себе не позволите». Шелленбергу, почувствовавшему, что главная опасность позади, удается подавить свой страх, и он довольно агрессивным тоном обещает дать слово после того, как получит противоядие, ибо клятве, на которую вынуждают в таких условиях, грош цена. Более того, он рискует задать Гейдриху вопрос: «Скажите, разве вы как бывший морской офицер сочли бы правильным поступить иначе?» Тому, кто знает, чем кончилась карьера Гейдриха во флоте, очевидна наглость его собеседника… Гейдрих пристально смотрит на Шелленберга, наливает ему сухого мартини…

«Может, конечно, у меня разыгралось воображение, — напишет Шелленберг в своих мемуарах, — но напиток показался мне более горьким, чем следовало бы».

Он пьет, извиняется, дает честное слово — и дружеская вечеринка продолжается как ни в чем не бывало[141].

Гейдрих, как уже говорилось, не гнушался борделями, частенько туда заглядывал, и именно во время визита в один из них ему пришла в голову гениальная идея: открыть свой.

Для реализации задуманного он привлекает ближайших сотрудников — Шелленберга, Небе[142], Науйокса. Шелленберг отыскивает подходящее помещение, роскошный особняк в одном из предместий Берлина, начальник уголовной полиции рейха Артур Небе, в прошлом имевший отношение к полиции нравов, подбирает девушек, а Науйокс занимается оборудованием. Каждая из девяти спален битком набита микрофонами и фотокамерами, их прячут за картинами и под абажурами ламп, за креслами и на шкафах, и все они связаны с наблюдательной комнатой в подвале.

Идея и впрямь гениально проста: чем ходить куда-то шпионить, лучше заманить к себе тех, за кем надо следить, причем речь тут идет не о простых смертных, а о престижной клиентуре из разного рода знаменитостей, потому бордель должен быть первоклассным.

Все готово, «Салон Китти»[143] распахивает двери, вскоре о нем говорят по всему Берлину, и он становится известен — в том числе или прежде всего — дипломатам, работающим в немецкой столице. Дипломаты зачастили к Китти, прослушивание здесь ведется двадцать четыре часа в сутки, а благодаря скрытым камерам накапливаются и фотографии для шантажа клиентов.

Китти, хозяйка, опытная и честолюбивая сводня из Вены, благовоспитанная, элегантная и безумно любящая свою работу, обожает похвастаться клиентами-знаменитостями. Увидев на пороге своего заведения графа Чиано, итальянского министра иностранных дел и зятя Муссолини, она просто с ума сходит от радости. Думаю, что книжка о ней тоже была бы потрясающе интересной.

Довольно скоро в «Салон Китти» начинает наведываться и сам Гейдрих — так сказать, с инспекцией. Приходит поздно вечером, чаще всего пьяный, и поднимается наверх с какой-нибудь из девушек.

Как-то утром Науйоксу попадается запись, сделанная в спальне, где резвился его шеф. Из любопытства он прослушивает эту запись (не знаю, снимались ли развлечения Гейдриха на пленку) и благоразумно решает стереть. Само собой разумеется, вдоволь позабавившись. Подробности мне неизвестны, но почему-то подозреваю, что достижения Гейдриха в постели давали повод к насмешкам.

Науйоксу не предложили сесть, и он стоит в кабинете Гейдриха навытяжку под огромной люстрой. Острый кончик подвески кажется ему дамокловым мечом, который едва держится на тонкой нитке и вот-вот рухнет ему на голову. На гобелене, занимающем чуть ли не всю стену за спиной Гейдриха, гигантский орел со свастикой, выполненной в древнескандинавском стиле. Гейдрих ударяет кулаком по мраморной доске, накрывающей массивный деревянный стол, и от удара фотография его жены и детей подскакивает.

— Какого черта вы решили записывать мой вчерашний визит в «Салон Китти»?

Даже если Науйокс догадывался, зачем его сегодня вызвали к шефу, внутри у него все задрожало.

— Записывать?

— Да! Да! И не вздумайте отрицать!

Науйокс быстро соображает, что сам стер запись на пленке, стало быть, у Гейдриха нет никаких вещественных доказательств, и выбирает, как ему кажется, самую выгодную для себя стратегию. Прекрасно зная своего начальника, он знает и то, что рискует шкурой.

— Нет, я отрицаю. Мне даже неизвестно, в какой комнате вы были, мне никто не сказал.

Долгая пауза становится испытанием для нервов суперагента.

— Вы лжете! Или пренебрегаете своими обязанностями.

Науйокс на минутку задумывается, какая из двух гипотез, по мнению шефа, для него хуже. А Гейдрих переходит на более спокойный тон… и это тем более тревожно.

— Вам следовало бы знать, где я. Это входит в ваши обязанности. И ваш долг — отключать микрофоны и магнитофоны, когда я там нахожусь. Прошлой ночью вы этого не сделали. Если вы думаете, что можно насмехаться надо мной, — глубоко ошибаетесь, и в следующий раз хорошенько подумайте, прежде чем решитесь нечто подобное предпринять. Убирайтесь.

Науйокс, мастер на все руки, человек, развязавший в Гляйвице Вторую мировую войну, отстранен от должности и только своему фантастическому инстинкту самосохранения обязан тем, что его попросту не ликвидировали: после этого прискорбного случая он старался не напоминать о себе, и большую часть времени его было не видно и не слышно. В конце концов, он еще дешево отделался — он, осмелившийся издеваться над Гейдрихом, своим начальником, над Гейдрихом — правой рукой Гиммлера, вторым номером в СС, руководителем Главного управления имперской безопасности, хозяином СД и гестапо, над белокурой бестией Гейдрихом, который заслуживает своего прозвища и за свою кровожадность, и за свои сексуальные достижения… или, наоборот, вовсе не заслуживает, — думает, наверное, Науйокс между двумя приступами ужаса и тоски.

Этот диалог может служить образцом трудностей, с которыми я встречаюсь. Флоберу в «Саламбо», разумеется, не приходилось сталкиваться с подобными проблемами, ведь разговоров Гамилькара, отца Ганнибала, никто не записывал. А у меня, когда Гейдрих говорит: «Если вы думаете, что можно насмехаться надо мной, — глубоко ошибаетесь, и в следующий раз хорошенько подумайте, прежде чем решитесь нечто подобное предпринять» — это повтор того, что дошло до нас от самого Науйокса[144]. Разве можно найти лучшего свидетеля, разве может кто-нибудь воспроизвести фразу точнее, чем тот, кто ее слышал, тот, кому она была адресована? Казалось бы, нет, но я тем не менее сомневаюсь, что Гейдрих сформулировал угрозу именно так. Не в его это стиле. Так вспомнилось Науйоксу много лет спустя, так было записано в его свидетельских показаниях, а потом еще и переведено. Ну а в результате белокурая бестия Гейдрих, самый опасный человек Третьего рейха, произносящий: «Если вы думаете, что можно насмехаться надо мной, — глубоко ошибаетесь, и в следующий раз хорошенько подумайте, прежде чем решитесь нечто подобное предпринять», выглядит глупо. Куда правдоподобнее, если бы такой грубый и упивающийся своим всемогуществом персонаж, разгневавшись, выпалил что-то типа: «Еще раз попробуете надо мной поиздеваться, пеняйте на себя — яйца оторву!» Но чего стоит мое видение рядом с прямым свидетельством… Если бы все зависело только от меня, сцена получилась бы такой: