Клуб юных вдов - Александра Коутс

– Кажется, будто оказался где-то далеко, – говорит Колин. – Словно остальной мир перестал существовать. Наверное, еще ничто не вызывало у меня таких ощущений.

В голову мне приходит мысль: бывали времена, когда я считала, что именно такие чувства вызывает у меня Ной. Он настолько заполнял мою вселенную, что там не оставалось места для чего-то другого. Но допускаю, что я ошибалась. Возможно, так действовала на меня музыка, а Ной был ее частью. Музыка была первым языком, которому я выучилась – у родителей с их записями, у Макса с его концертами. Вероятно, размышляю я, именно поэтому в окружении музыки я по-прежнему как дома.

– Расскажи мне о нем, – неожиданно просит Колин. Он меняет позу, поворачиваясь ко мне, и его колено упирается мне в бедро.

– О Ное? – спрашиваю я. Колин кивает.

– Если хочешь, – добавляет он. – Извини. Я просто… иногда у меня такое чувство… Я знаю, некоторые находят помощь в нашей группе, но… иногда, мне кажется, лучше просто поговорить. С другим человеком, наедине. В этом ведь есть смысл?

– А я думала, что ты не стремишься искать смысл.

– Ты права. – Он кивает и усмехается. – Ты меня уела. Не стремлюсь.

Я вспоминаю первое собрание группы в театре. Колин тогда держался отстраненно, отказывался включаться в общую работу. Он казался ужасно замкнутым, создавалось впечатление, что он не нуждается ни в Банни, ни в нас. Но он прав. Вероятно, методы Банни действуют не на всех. Я еще не решила, действуют ли они на меня. То есть на меня настоящую. На ту, которая не мошенничает.

– Ладно, – храбро говорю я. Это тоже, должно быть, часть сделки. Если я и в самом деле собираюсь рассказывать, то придется заговорить. И почему бы не сегодня? – Уж больно много всего, – продолжаю я с нервным смешком. Колин смотрит на мои руки, и я обнаруживаю, что лихорадочно кручу на пальце обручальное кольцо. Поспешно зажимаю руки между коленями. – Даже не знаю, с чего начать.

– Как вы познакомились, – подсказывает Колин.

– Я знала его всегда, – говорю я. – Здесь все друг друга знают. Ноя точно знали все. Он был вундеркиндом. Всегда участвовал в конкурсах талантов, писал песни, когда еще ходил в подгузниках, и все такое. Но официально мы стали встречаться, когда я училась в восьмом классе. Он – в выпускном. Я пела в объединенном хоре – средние и старшие классы, – а он играл в группе. Однажды я осталась на пробы для соло – кстати, я их не прошла; я все время пыталась получить сольную партию, но мне ее не давали, – а Ной играл на пианино…

– А разве не на гитаре? – спрашивает Колин.

– Он играл на чем угодно. Стоило ему взять какой-нибудь инструмент, он уже знал, что с ним делать. Это было внутри него. В общем, в тот день он попросил меня прогуляться с ним до дома, что было странно. Мы жили не по соседству, а на улице стоял февраль, было холодно. Но мы выдержали. А после этого почти все время были вместе.

Колин вытягивает ноги и вздыхает.

– Странно это, правда?

– Что?

Он пожимает плечами.

– Есть люди, с которыми я не могу общаться. Короткого разговора с ними достаточно, чтобы у меня закипели мозги. И таких людей девяносто девять процентов. И вдруг появляется один человек, с которым говорить легко и просто. С которым не надо себя ни к чему принуждать. С которым чувствуешь себя будто наедине с самим собой.

– Да, – соглашаюсь я, – но лучше, чем наедине.

– Значительно лучше.

Колин смотрит на луну, дрожащую в воде, а я кошусь на его профиль. Его черты будто именно такие, какими должны быть: нос, лоб, подбородок – все сочетается в идеальных пропорциях. Лицо из тех, какие трудно запомнить с первого раза, потому что в них нет ничего особенного или странного. Но, понимаю я только сейчас, оно очень приятное – на такие лица можно смотреть долго, от них не устаешь.

– И что было дальше? – тихо спрашивает Колин, не отводя взгляда от луны.

– С Ноем? – спрашиваю я. – Он умер во сне. Какая-то дурацкая штука с сердцем. Врач сказал, что такое может случиться с кем угодно.

Колин щурится, как будто хочет разглядеть что-то в темноте. Его рот кривится, как будто от боли.

– Ничего подобного, – говорит он. – Такое не случается с кем угодно.

Моей шеи касается прохладный ветер, а в горле встает комок. Я сглатываю его и плотнее запахиваю куртку.

– А у тебя? – спрашиваю я. – Ее звали Анна, да? Ты говорил, что ваши родители дружили.

Колин откашливается.

– Но росли мы не вместе, – отвечает он. – Наши мамы были соседками по комнате, когда учились на юридическом факультете, а после окончания поддерживали отношения. Она выросла в Нью-Йорке. А мы жили в Бостоне. Я встречался с ней раза четыре или пять, когда мы ездили в гости. Мы все вместе ходили в рестораны, и нас с ней заставляли сидеть рядышком. Она была прекрасна. Явно мне не по зубам, и я, естественно, решил, что она дура и вертихвостка.

Я смеюсь, поднимаю ноги на скамью и обхватываю руками колени.

– Ну, а она такой не была, – говорю я.

– Естественно, не была. – Он улыбается. – После колледжа наши родители были на чьей-то свадьбе, и мы с ней там снова увиделись. На тот момент ни она, ни я ни с кем не встречались, так что весь вечер мы с ней провели вместе, танцуя и разговаривая. Она была такой же красивой, какой я ее помнил, но стала еще и очаровательной. Умной. Все время говорила правильные вещи. Каждый раз, когда я выдавал какую-нибудь чушь, а это, как ты понимаешь, случается часто…

– С тобой? – смеюсь я. – Никогда не поверю.

– Она спасала меня. Она превращала это либо в шутку, либо во что-нибудь поумнее. Она была волшебницей. Она изменила мою жизнь… Даже не знаю. Просто повернула ее в правильную сторону.

Я сдираю алый лак – вчера, когда была у Лулы, я, поддавшись порыву, решила покрасить ногти. Это была плохая мысль: яркий лак лишь привлекает внимание к тому факту, что я постоянно грызу ногти, постоянно копаюсь в проблемах и этим только ухудшаю дело.

– Мы узнали, что у нее рак яичников, через год после нашей свадьбы, – говорит Колин. – Сначала мы не восприняли это как катастрофу. Она не хотела детей и никогда не скрывала этого. Мы даже шутили, что она идеальный кандидат для рака. Она была молода. В хорошей форме. Да, она согласна лишиться яичников. Что тут такого? Они просто занимают место. – Колин грустно улыбается. – А потом началось ухудшение, быстро. В апреле у нее закончился курс «химии», а в июне она умерла, – продолжает он. – Ты читала, как это бывает? Все было еще страшнее. Сначала она изменилась внешне. Потом изменилось ее поведение. Нужно было облегчать боль, но так, чтобы при этом она хоть немного бодрствовала. Это превратилось в борьбу. В конечном итоге она сдалась.

Я судорожно вздыхаю. Колин сует руки в карманы, откидывается на спинку и поднимает лицо к небу. Мы сидим так несколько минут, молча, не говоря ни слова. Я жду, когда между нами возникнет неловкость, но она не возникает. Ощущение такое, будто мы спрятались в большом пузыре, наполненном мягким, уютным воздухом, доступным только нам.

Я тоже откидываюсь на спинку и закрываю глаза. Колин случайно толкает меня локтем, вытаскивая руку из кармана, и берет мои беспокойные пальцы в свои. Мы глядим на неподвижную воду, на безмолвную луну, владевшее мной беспокойство наконец стихает, и я перестаю думать, перестаю ждать подвоха.

Глава двадцатая

– Ты думаешь, что делаешь заявление, но это не так.

Лула в черном кружевном лифчике и обтягивающих черных джинсах стоит перед моим шкафом. Сегодня вечер пятницы, и мы собираемся тусоваться, во всяком случае, Лула. Я же сижу на своей кровати и роюсь в коробке с мамиными вещами, найденной в подвале. Я искала записи, что-нибудь, что поможет мне с эссе, которое я должна написать и отправить в Бостон, как и было обещано мисс Уолш. На дне коробки я нахожу несколько выцветших фотографий и раскладываю их перед собой на кровати.

– Какое заявление? – спрашиваю я, перебирая снимки, на которых наши родители, в светлых полотняных брюках, лежат в гамаке, играют на гитаре, расчесывают друг другу волосы. Мне обидно сознавать, что на «семейных фото» детей мало. В те дни наши родители, кажется, и сами были детьми.

– Ты считаешь, будто тем, что ты носишь грязные джинсы и безразмерные рубашки, ты заявляешь: «Мне плевать на ваше мнение, я выше всего этого», – говорит Лула, театрально бросая в кучу на полу одну фланелевую рубашку за другой. – А на самом деле ты заявляешь: «Я не умею одеваться. Я овечка, заблудившаяся в лесу. Кто-нибудь, пожалуйста, помогите».

– А вот это? – спрашиваю я, поднимая фотографию, на которой мы с Лулой, шестилетние, бегаем голышом по пляжу. – Я вот такие заявления должна делать?

Лула бросает на меня быстрый взгляд.

– Так уж наверняка было бы лучше, – язвит она. – Разве тебе нужны семнадцать пар одинаковых джинсов? А вот эти фуфайки тебе велики.

– Они остались от Ноя, – говорю я, не поворачивая головы. Я почти чувствую, как Лула хмурится.