Королевская кровь. Проклятый трон - Ирина Котова

Детей он перестал слышать первыми…

Всем телом ощущались вспышки силы Владык: они пытались синхронно разрушить каменную тюрьму, командовали – и все закованные драконы рвались вверх, но силы их крыльев и магии не хватило для спасения.

И тогда же прозвучало проклятие виновным в предательстве. И приказ не тратить силы, уходить в анабиоз и держаться столько, сколько возможно.

Его личным проклятием стало неумение воинов-драконов даже в анабиозе отключать восприятие окружающего мира – ведь враг не должен иметь возможности подкрасться, в каком бы состоянии ты ни был.

И Четери, потерявший счет времени, застывший в камне, как мошка в янтаре, слышал затухание сознания своих воинов. Ощущал дыхание горы, треск и ворчание в ее недрах – земля живая, она постоянно в движении. И раз за разом чувствовал вспыхивающую надежду на то, что это не просто судороги каменных жил, а разрушение их темницы, но потом она гасла, уступая место равнодушию.

Чет умирал все эти сотни лет и никак не мог умереть.

Он слышал, как меняются на поверхности времена года, как полосует по каменным склонам дождь и бегут вниз ручьи, как там, на свободе, гуляет ветер, как сходят лавины, как бегут стада баранов с живой, горячей кровью, как шуршат и осыпаются крошкой дряхлеющие камни.

Он чувствовал вспышки тепла, когда кто-то из Владык отдавал всю свою силу заключенному в камень народу, чтобы была надежда выжить хоть кому-то. Владыки истекали потоками силы и умирали. Сначала самый старший и могущественный, Терии Вайлертин, отец Нории. Затем – по убыванию силы. Нории был самым молодым и слабым, и он остался последним.

Слышал Четери и теплый голос, похожий на плеск веселого ручья по гладким солнечным камешкам, который пел ему о надежде и сначала умолял, а потом требовал держаться. Голос был женский, и он уносил боль.

Иногда женщина плакала и просила прощения, что недоглядела. Потом снова пела, возвращая дракона в сознание, и обещала, что найдет выход, хоть сама и не имеет права трогать гору.

Иногда Мастер думал, что это песни смерти, иногда – что игры обезумевшего сознания.

Оставалась надежда, что со смертью Седрика заклятие падет.

Нет, не пало.

Пало оно, лишь когда два проклятых трона опустели и сила крови Рудлог перестала сдерживать гору.

Четери, растворенный в небытии, потерявший счет времени, медленно угасающий и ждущий смерти как прихода ласковой и милосердной матери, с давно уже перегоревшими и забытыми чувствами, запомнил только оглушительный нутряной вой лопающейся горы. Затем были ударивший по глазам свет, полет кувырком куда-то вниз, и боль, восхитительная невыносимая боль от ломающихся крыльев и ног, и холод катившейся вместе с ним снежной лавины.

Сколько-то времени он пролежал без сознания.

Очнулся, жадно глотая свежий воздух, от которого голова болела так, что, казалось, еще несколько вздохов, и она лопнет.

Боялся открыть глаза – больно было от света даже с закрытыми, – и тыкался мордой вокруг, полз червяком, волоча за собой переломанные крылья, лизал сухим языком грязный, смешанный с каменной крошкой снег, чтобы хоть немного жидкости попало внутрь.

Билась в голове мысль просто лечь и умереть, но Четери был воином, лучшим из воинов, и не мог не сражаться.

Внизу снег стал таять, и второй раз он очнулся уже ночью, в луже холодной воды, и почти всю ее выпил. Когда пил, почувствовал привкус крови и пополз на него.

На тушу первого горного барана он наткнулся через несколько десятков метров, но полз до нее, останавливаясь и почти умирая от слабости и боли, полночи.

Сожрал за один укус и даже не почувствовал.

Следующий раз очнулся днем. Солнце грело истерзанную шкуру, питало ауру, но Четери был так слаб, что лежал, не шевелясь и согреваясь, до вечера. А потом снова пополз на запах крови.

Ему повезло – в мешанине камней и тающего снега он нашел переломанное стадо. Лавина была такой силы, что даже легендарная живучесть горных баранов не спасла их. А он… он был покрепче этих животных.

Живая кровь подошла бы лучше, но выбирать не приходилось, и Чет грыз одну тушу за другой, чувствуя, как отступает боль, как сила возвращается в мышцы и срастаются изломанные кости. На этом кровавом могильнике он, как падальщик, пропасся четыре дня. И только почувствовав, что восстановился, решился на полет.

Ему нужно было увидеть землю сверху, чтобы понять, что он не мертв и что падение горы и последующие дни не привиделись в предсмертной агонии.

Но Четери был жив. В отличие от многих сородичей, оставшихся в горе. Он слушал, искал выживших, звал – и у огромного, перегородившего долину осколка, и у словно срезанного ножом основания горы. А потом наткнулся на останки трех дракониц. Они были мертвы еще до крушения горы, это точно.

После они с Нории прилетали туда, и Владыка звал Зовом, но никто не откликнулся. Скорее всего, все действительно были уже мертвы. Но даже если нет – какая сила в мире способна перемолоть гигантский камень, не затронув находящихся в нем драконов, и выпустить их?

Но Четери надеялся. Что там, в горе, еще остались живые и что есть возможность их спасти.

Он понимал ненависть слетавшихся во дворец выживших сородичей. Каждый из них пережил свой личный многовековой кошмар и видел в красной деве Рудлог воплощение зла. Только воля Владыки удерживала их от расправы. А девчонка ходила с прямыми плечами, будто бросая вызов. И не признавая вины. Современный мир утратил понятие кровного долга, да и сколько поколений назад это случилось? Мог ли он осуждать ее за это?

Сам воин-дракон не мог ненавидеть. Ненависть его за много веков перегорела в каменном плену в попытках справиться с безумием, да и видел Чет, в отличие от других драконов, что современный Рудлог – совсем другой мир, где никто не помнил о совершенном преступлении.

Пока драконий народ агонизировал под толщей горной породы, люди продолжали жить, рождаться, умирать, воевать и мириться, смеяться и пахать землю, дышать свежим воздухом и радоваться солнцу.

И Четери, выбравшись, тоже начал отчаянно вспоминать, каково это – жить. Парил под солнцем, летал к морю, гонялся за дельфинами; облетая города, проводил оглушающие страстью ночи с тянущимися к живому теплу драконицами; пил сладкое вино, валялся в горячем песке, жмурясь от счастья, шутил, соблазнял служанок во дворце Нории.

Единственное, чего у него не было, – это достойного противника. Мастер клинков скучал по настоящему бою, а из выживших разве что Нории позволял размяться хотя бы в десятую часть силы. Все его воины остались под камнем. Хотя… за всю жизнь он знал только двоих – тех, с кем мог сражаться так, что пела душа.

Первый был его учителем, драконом, он умер от старости, и Четери похоронил его со всеми почестями, как второго отца.

Второй был его учеником, человеком, и Мастер клинков убил его в бою.

Перед полетом в Рудлог, устав маяться тянущей тоской в груди, от которой не спасали ни женщины, ни свобода, Четери пришел в храм Синей Богини за благословением и помощью.

Туда обычно приходили девушки из народа Песков, вошедшие в пору зрелости и дарившие любовь заходящим за благословением мужчинам.

Но в тот день не было ни одной послушницы, и все-таки ему разрешили поспать на женской половине храма. Пришедший не мог уйти, не получив утешения.

В ту ночь Чет то ли спал, то ли грезил наяву. И казалось ему, что лежит он на коленях маленькой женщины с голубоватой кожей, которая ласково гладит его волосы и поет песню, похожую на переливы текущей воды. И говорит, что он хороший, сильный мальчик и что все будет хорошо. И обязательно он найдет то, что заполнит выдранную безумием и отчаянием пустоту в его душе.

А в Рудлоге он встретил Светлану.

Четери заснул под мягкий плеск близкого озера, и ночь была тиха и тепла, но сон, вызванный воспоминаниями, снова вернул его в удушающее бессилие каменной тюрьмы, и вдруг показалось, что все случившееся – освобождение, возвращение в Пески – просто бред, и он все еще там, и нет никакой надежды.

Он стонал, не в силах вырваться из кошмара, и покрывался липким потом, судорожно дергал руками на колючем матрасе, и проигрывал, проигрывал собственному страху. И засевшее где-то неглубоко безумие уже расправляло когтистые крылья, вцепляясь в душу, нашептывая, что он остался один, остался последним и должен отплатить, упиться кровью людей Рудлога – за то, что позволили, и людей Песков – за то, что не отомстили. Никто не должен жить больше в мире, где истребили его племя.

Безумие показывало будоражащие жестокие картины, вызывавшие в нем отвращение и возбуждение одновременно, шептало: «Ты будешь жнецом этого мира и самым неумолимым судьей». Где-то там, в болезненном сне, Мастер уже видел себя будто со стороны идущим по Иоаннесбургу под низким красным солнцем, с дымящимися от крови клинками. За ним оставались улицы, полные теплых искромсанных тел, и крови было так много, что она разливалась рекой, хлюпала под ногами, покрывала светлые стены высоких домов бурыми брызгами, липла к рукам и ощущалась на языке сладким железистым привкусом, и люди, еще живые, пытались убежать от него и не успевали. Он – другой, страшный, с лицом-маской, со слипшимися от человеческой крови волосами – колол, резал и рубил, как мясник на скотобойне, и воздух был наполнен криками и хрипами умирающих.