Коронованный лев - Вера Космолинская

— Огюст, все мы были бы рады этого не знать…

— Но вы все равно это сделаете, потому, что история не должна измениться!

— Да кто, черт побери, это сказал!..

— История!..

— Да?! Или дьявольская шутка и наваждение? Если мы не можем поручиться за то, кто мы и что у нас в мозгах, с какой стати нам принимать за истину то, что мы помним? — Мы ведь уже говорили об этом? Да, с отцом, но не с Огюстом. С ним — это были только намеки, успокаивающие разговоры о том, что ничего толком не известно. Да и затевать самим такой разговор, лезть ему в душу, внушать ложные надежды — тоже казалось лишним и несвоевременным. Но как же одиноко и жутко он должен был себя чувствовать… Как бы то ни было, вот оно — время пришло и никого кроме нас нет на этой пустой дороге среди черноты. Я должен ему сказать — так, чтобы это не внушало ложных надежд, так, чтобы это не казалось пустой издевкой и дешевым обманом. Подбирая слова, я ощутил, что на лбу у меня выступила испарина. — Огюст, да к черту это все. Понимаешь, мы не уверены, что то, что мы можем сделать для того, чтобы история якобы «не изменялась», на самом деле не изменит ее. Мы же понятия не имеем, что это за эксперимент. А значит — мы никому ничего не должны.

— Какая ерунда. Ведь это такая огромная ответственность!..

— Слишком огромная, чтобы мы могли ее оценить и поступить правильно, исходя из того, что нам известно. Огюст, я говорю серьезно — если кому-то понадобится, чтобы через две недели ничего не происходило — пусть! Почему бы нам самим на это не повлиять?..

— Ты лжешь, Поль! — перебил он яростно, не дав мне договорить. — Ты просто хочешь…

— Я просто хочу сказать, — повысил я голос едва ли менее яростно, — что те сволочи, которые нас в это втянули, слишком мало нам объяснили. Действительно, если они хотели, чтобы все было всерьез, зачем они втянули в это тебя? Зачем они втянули Диану? Зачем втянули Изабеллу? Почему они не втянули в это кого-то, кто действительно может всерьез повлиять на события?! Нельзя же всему этому верить! А значит — не будем! Я не шучу. И я вовсе не один так думаю. С отцом мы об этом уже говорили — о том, что никому не заставить нас поступать против совести. Не буду врать и обнадеживать, скорей всего, у нас просто ничего не получится, но мы будем действовать только так, как сами посчитаем правильным! Если человек все-таки венец творения и в самом деле обладает бессмертной душой, то нам еще стоит за нее побороться, а не становиться игрушкой неведомо кого! Огюст…

Огюст сел на дорогу, обхватив голову руками. Я тронул его за плечо.

— Огюст?..

— Я прекрасно тебя слышу, — проговорил он через минуту.

И мы замолчали. Надолго. Вокруг громко, на все лады, стрекотали сверчки. С неуловимым звоном во мраке обращались небесные сферы. Луна просочилась сквозь серое облако как бледная, чуть ядовитая орхидея.

— Ты не боишься так говорить? — наконец тихо спросил Огюст. — А если они тебя слышат?

Я уже думал об этом. От таких мыслей никуда не денешься. И, признаться, разомкнуть крепко сжатые зубы оказалось труднее, чем мне бы хотелось.

— Если слышат, то или им все равно, или — какая тогда разница? Тогда это пустая игра и ничего не имеет значения.

— А ты не думал, что они могут с тобой сделать?

Да почему же только со мной?..

— Я же говорю — тогда все будет не имеющей никакого значения бессмыслицей! Все, что только может со мной случиться! — все-таки меня передернуло, я много чего мог себе представить… Огюст, видимо, тоже. Но зачем думать о том, что будет после прыжка в огонь? Достаточно только прыгнуть. — Все, что они могут придумать! Это же не повод сдаваться! — сказал я негромко, но яростно, не только Огюсту, но и всей, окружавшей нас ночи и всем, кто мог бы прятаться за этой декорацией и слышать нас.

— А что тогда повод? — спросил Огюст.

Риторический вопрос. Я перевел дух. Не знаю, как Огюст, а я, кажется, уже сказал все, что хотел.

— Нам надо возвращаться, — сказал я. Луна снова скрылась за облаком.

— Да, и кому это надо? — зловещим голосом проговорил в темноте Огюст, и я услышал нежный звенящий шелест обнажаемой рапиры. Огюст упруго поднялся. — Давай закончим все прямо здесь и сейчас. Римляне хорошо знали, что им делать.

Римляне? Судя по всему, те самые, что ввели обычай вовремя падать на собственный меч?..

— Огюст, стой!.. — Огюст не мог говорить серьезно. Хотя я уже не знал, кто и что мог и попытался перехватить его руку. Огюст резко отступил.

— Не подходи ко мне! — Я остановился — острие его рапиры зацепило ткань на моем колете. Огюст толкнул клинок, и я отошел на шаг.

«Блестяще», — подумал я как-то холодно. Ночь, тьма, пустынная дорога и у нашего единственного кальвиниста — естественный нервный срыв. Или это ответ на мой «вызов»?.. Да черт с вами!

— А почему ты думаешь, что я хочу убить себя? — спросил Огюст, надвигаясь и снова толкая меня острием. — Или только себя? Если мне нечего терять, почему бы мне не забрать с собой напоследок хотя бы одного врага?

— Так мы враги? — под злым напором острия опять пришлось отступить.

— Ты католик! На войне мы сражались на разных сторонах.

— Хорошо. Давай. Коли. Может, мне будет легче. Посмотрим, как это у тебя получится.

— Доставай шпагу, Поль! Защищайся.

— Черта с два.

— Доставай! — он кольнул почти всерьез. Я поморщился, но на этот раз не отступил.

— Нет, — прошипел я сквозь зубы.

— Ты трус! — в отчаянии рявкнул Огюст, чуть не на всю округу.

— А ты — идиот!

Острие замерло и Огюст тоже, похоже, действительно не зная, что ему делать дальше.

— И не пытайся совершить самоубийство моими руками! Ты же этого хотел? Своими руками ты не хочешь, потому, что помнишь, что самоубийство — смертный грех. И все-таки, суть от этого не изменится — это будет самоубийство!

Клинок отодвинулся, потом опустился. Огюст заплакал в темноте.

— Ты знал, что я не смогу тебя тронуть.

Если честно? Не уверен. Отчаяние — вещь страшная.

— А ты думал, что я смогу?

— Не знаю. — Огюст покачнулся и выронил рапиру. Я сперва подхватил его, убедился, что падать он все-таки не собирается, потом подобрал его клинок, слегка призадумался как половчее в темноте снова вправить его в ножны, потом решил, что какое-то время вполне могу подержать оружие Огюста и сам. — По-моему, я напился, — пробормотал Огюст.

Скорей уж нервы. Нервное напряжение, а потом разрядка. Кстати о вине. С ним придется быть осторожней, чем прежде. Раз у пьяного на языке то, что у трезвого на уме, то сложно даже представить, что у нас вдруг может оказаться на языке. «In vino veritas». И это все, что означала древняя фраза? — Что вино — древняя разновидность «сыворотки правды»? Правда, возможна и такая безобидная разновидность истины как белая горячка.