Комитет Тициана - Йен Пирс

— Я очень горжусь своей маленькой коллекцией, хотя она и не произвела на известный вам комитет особого впечатления. Что ж, тем хуже для них.

— Вы хорошо знаете Бралля?

— Не очень. Когда пару лет назад я решил продать парочку рисунков, Жорж посоветовал официально обратиться в его комитет. Это было, конечно, еще до того, как они там все передрались, а он в знак протеста ушел.

— Они передрались?

— Вроде того. А может быть, и нет. Жорж всегда хорохорился, когда речь заходила о комитете. Считал его чем-то вроде своей собственности. Я уверен: в том, что случилось, большая его вина. Очаровательный человек, но уж очень непростой.

— И вы обратились за советом в комитет?

— Да. А затем ко мне пожаловал Робертс.

— Он сказал вам, что, по его мнению, ваше полотно не принадлежит кисти Тициана?

— Вовсе нет. Дал понять, что это был только предварительный осмотр, и предупредил, что потребуется дальнейшее изучение полотна другими членами комитета. Но по его манере я понял, что он посчитал картину подлинником. И особенно укрепился в этом мнении после того, как посмотрел документальные свидетельства, которые прислал мне Бралль.

Вот это новость! Никто раньше не упоминал ни о каких документальных свидетельствах. Совсем напротив, утверждалось, что таковых нет.

— О чем это вы?

— Жорж, когда вспоминал — а мы не виделись с ним лет десять, — присылал мне кое-какие факты, которые всплывали в ходе его исследований. Ничего особенного: крохи оттуда, крохи отсюда. Он никогда специально не изучал полотно, но если натыкался на что-нибудь интересное, всегда отправлял мне. На мой взгляд, все вместе весьма впечатляет. Вон там, на столе. — Он показал рукой.

Флавия взяла папку, которую старик нарочно выложил к приходу гостей. Значит, все-таки ясно сознавал, зачем они к нему явились. Она просмотрела содержимое: рекомендательное письмо Бралля, договор на покупку картины от сороковых годов, счета за реставрацию и изготовление рамы. И больше ничего. Она показала папку старику.

— Ах, дурная моя голова! — воскликнул тот. — Я же все передал профессору Робертсу, чтобы тот показал своему коллеге.

— И что-то получилось не так?

— Не знаю. Робертс сказал, что этим будет заниматься другой человек. Тот, кто напишет окончательное заключение. Но оно будет включать и его выводы. Видимо, его коллега нашел доказательства недостаточно убедительными. Должен сказать, я был в недоумении, как и Жорж, когда я сообщил ему о результатах исследования.

— А что по этому поводу думала Мастерсон?

— Этого я тоже не знаю. Она обещала объявить о результатах осмотра позднее, когда завершит работу. Мы не очень долго говорили с ней о делах. Боюсь, что я заболтался. У меня теперь бывает мало гостей, и когда ко мне кто-нибудь приходит, не могу остановиться. Наверное, я ее до смерти утомил своими россказнями. Но она была человеком вежливым, не возражала: сидела и покорно слушала. Даже опоздала на поезд. Очень любезно с ее стороны.

— Значит, она не видела никаких документов?

— Я предложил ей взять копии. Но она ответила, что ей не требуется, — очень меня этим удивила.

— О чем вы разговаривали с профессором Робертсом, когда он к вам приезжал?

Старик задумался и пугающе долго молчал. Наконец кивнул, как бы удерживая собственную мысль.

— Большей частью ни о чем. Я провел его к картине и оставил с ней наедине. Работа заняла у него около часа. Потом я предложил выпить. От обеда Робертс отказался и вскоре уехал. Некоторое время мы обсуждали мое желание продать полотно.

— В каком ключе?

— Ну это естественно. Я выражал надежду, что результаты осмотра окажутся положительными и он вынесет заключение, что полотно подлинное, — я ведь хотел выставить его на продажу. Робертс заверил меня, что сделает все от него зависящее. Он всеми силами старался мне помочь. А когда комитет проголосовал отрицательно, прислал письмо с извинениями: назвал это бюрократическими проволочками и предложил, пока все не утрясется, ссылаться на его личный авторитет. Разумеется, за пятипроцентные комиссионные от продажной цены. Я посчитал такое отношение нормальным. Но потом посоветовался с Жоржем, и тот предложил мне немного подождать, посмотреть, не изменит ли комитет своего мнения. Я согласился и решил повременить: как бы ни было заманчиво предложение Робертса, я никуда не спешил.

Аргайл почувствовал, как у него от удивления отвисает челюсть. Он покосился на Флавию, но та была безмятежно спокойна, и он стерпел — ничего не сказал.

— Не хотите ли взглянуть на знаменитое полотно? — продолжал старик. — Ведь обидно проделать долгий путь и не увидеть шедевра.

Оба энергично закивали. Синьор Бенедетти медленно выбрался из кресла, Флавия подхватила его с одной стороны, Аргайл — с другой. Только после того как его распрямили и он обрел равновесие, старик по-черепашьи, не спеша повел их в комнату, которую называл кабинетом и где держал полотна небольших размеров.

От одного вида помещения у Аргайла вспыхнул в груди пожар. Вот это комната! Изящный лепной потолок, белый мраморный камин, в топке тихо потрескивали поленья, темные дубовые стеллажи с тысячами книг в кожаных переплетах. Свет, тепло, ощущение хорошо устроенного уюта. И картины — несколько дюжин полотен высшего качества. Они были развешаны по-старинному — одно над другим, а не так, как принято теперь: редко и вразброд.

— Прекрасно, — пробормотал англичанин. — Абсолютная красота.

Бенедетти благодарно улыбнулся.

— Спасибо. Без ложной скромности скажу: вы абсолютно правы. Здесь мое самое любимое место в мире. Нигде я не чувствую большего счастья, чем в этой комнате. Мне будет жаль ее покидать. Сомневаюсь, чтобы на небесах было нечто подобное, даже если мне посчастливится туда попасть. Кстати, вот и оно. — Дрожащей рукой старик указал на висевшее между окнами полотно, расположенное между фламандским интерьером семнадцатого века и небольшой картиной, о которой навскидку можно было сказать, что это французский пейзаж девятнадцатого столетия.

Абсолютно бесхитростный сюжет. За столом, на котором красовались горы еды и стояло множество бутылок вина и ваза с крупными цветами, восседал человек с крючковатым носом в красно-белом полосатом наряде. Его окружали трое других людей, один из которых был одет на манер монаха. На дальней стене — резное распятие. Руки главного персонажа сложены на животе. Ангелы, как у них нередко водилось, порхали по комнате и трубили в трубы. Абсолютно нормальная сцена повседневной жизни шестнадцатого века. Написана, словно в спешке, грубыми, тяжелыми мазками. Явно набросок какой-то впоследствии законченной картины.

— Ну, Джонатан, давай, это по твоей части. Что ты о нем думаешь?

Аргайл недоуменно смотрел на полотно. Черт побери, какую игру с ним затеяли? Он в смущении помотал головой.

— Ничего не понимаю. — Его спутники с любопытством покосились на него. — Я хотел сказать: не понимаю, как тут можно колебаться. Это полотно, вне всяких сомнений, — набросок к одной из фресок жития святого Антония в Падуе. Не понимаю, какие могут быть сомнения?

— Ты уверен? — На Флавию произвела впечатление его безапелляционность. — Ты все-таки не специалист по Тициану.

— Абсолютно. Судя по всему, он написал набросок сцены к житию святого Антония, но эскиз был отвергнут братией. И тогда Тициан написал другой. Все сходится: пропорции те же, колористика та же, стиль тот же. Как известно, святой Антоний был монахом, как вон тот персонаж. Заметьте, что на всех трех фресках центральное место в сюжете занимает человек в красно-белом костюме. Я уверен, что перед нами «Чудо о трапезе». Не все на свете праведники. Святой Антоний оказался за столом в тот момент, когда хозяин решил отравить одного из своих гостей. Но присутствие Антония лишило яд его пагубной силы. В результате все почувствовали себя виноватыми и покаялись во грехах. В общем, обычное дело.

Бенедетти согласно кивнул.

— Вы очень начитанный молодой человек, — рассыпался он в похвалах, не догадываясь, что все эти сведения Аргайл почерпнул из дешевого путеводителя, который предусмотрительно приобрел накануне. — Вот только маленькая неувязочка: как справедливо заметила доктор Мастерсон, вся суть предания в том, что гость вкушает яд с радостью и при этом славит в своем сердце Господа. А этот человек явно болен. Кроме того, внизу имеется надпись. Думаю, из Книги Иова: «Человек умирает и распадается; отошел, и где он?»[9]. Как-то мало вяжется с идеей чуда спасения.

Аргайл и Флавия пододвинулись ближе и уставились на картину. Старик, без сомнения, говорил дело. Окружавшие центральную фигуру люди, насколько можно было судить, выглядели скорее ликующими, чем преисполненными благоговейного страха. Да и сам гость отнюдь не походил на человека, на которого только что снизошло покровительство Всевышнего. Наоборот, он казался изможденным: худобу мертвенно-бледного лица подчеркивали черные прямые волосы, а заострившийся нос выдавал душевную муку.