Телепортация - Марк Арен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– С вами трудно не согласиться, – ответил он, – но издательское дело – это все же мужская работа.
– Быть может, в ваше время – да, а теперь нет разделения на женские и мужские дела, и даже есть страны, где в армии женщины служат, – сказала она, помешивая ложечкой чай.
– Амазонки? – удивился он.
– Да нет, они полагают, что могут воевать не хуже мужчин, – сделав глоток, сказала она.
– И что вы издаете? – спросил он.
– Все, – ответила она лаконично.
Он вопросительно взглянул на нее.
– Художественную литературу и учебники для взрослых и детей, умную и не очень, переводную и свою, – пояснила она.
– Вам нравится это делать? – спросил он.
– Мне нравится, что мне дает в итоге мое дело: свободу, возможность не зависеть от других, – сказала она в ответ.
– Да, вы правы, это очень важно, когда вы независимы. Когда никто ничем не может попрекнуть, – задумавшись о чем-то, согласился он.
– Но с другой стороны, – продолжила она, – я становлюсь пленницей того, что вроде бы дарует мне свободу. Пленницей своего же дела. Все мои помыслы продиктованы им, и только им. Получается замкнутый круг, выбраться из которого невозможно…
– Согласен и нет, – пребывая все в той же задумчивости, ответил он. – В сказанном вами есть некий потаенный смысл: «чтоб быть свободным, нужно стать рабом». Гм-м, в целом, неплохо. Однако выход есть в любой ситуации, но не каждый может его найти… Впрочем, довольно об этом, не дело философствовать, когда за окном глубокая ночь, – решительно сказал он и продолжил, меняя тему: – А скажите, вот, допустим, вы с большим желанием, я бы сказал, с этаким душевным энтузиазмом, заняты изданием книг. И что? Этого достаточно, чтоб вас не донимали кредиторы?
– Ну, проблема с кредиторами – это отдельная песня, – сказала она. – Нам кажется, что время течет очень быстро, казалось, было вчера, когда мы заплатили проценты, а на столе опять лежит платежка. А им кажется, что прошел целый год. Но дело вовсе не в этом… – продолжила она после небольшой паузы, – сегодня, впрочем, я думаю, что так было всегда, доходы издательства зависят от авторов. А их очень мало. К классикам вроде вас у людей, заранее прошу прощения, непереносимость. Для многих вы неактуальны, и лишь меньшинство понимает, что ваши темы вечны, а значит, важны и теперь. Что до большинства, то для них актуально лишь то, что пишут их современники. Но все они – калифы на час, потому что их популярность создается искусственно. Вот и получается, что в реальности ничего у нас нет. Классики неактуальны, а современники не успевают забронзоветь.
Возникла пауза.
– А скажите, – прервав ее, спросил он дрожащим голосом, – что стало… что стало с моими детьми?
Любовь встала и подошла к окну.
– Я доподлинно знаю о Марии, поскольку пекусь о ее могиле. Мне больно говорить вам об этом, но такое вы смогли бы узнать и сами.
Ее голос стал вдруг глухим, а речь прерывистой.
– Она умерла в 1919 году. От голода. Умерла в полном одиночестве, в маленькой комнатке, которая находилась в Москве в переулке Собачьем, в возрасте 86 лет. Власти приняли решение о пенсии для нее, но так долго совещались, что Мария Александровна не дождалась. Первая пенсия пошла на ее похороны. Она достаточно поздно вышла замуж – в 28 лет за генерала Гартунга, но детей у них не было. А в 1877 году ее муж, обвиненный в присвоении казенных денег, застрелился. Так в 45 лет она осталась вдовой, совершенно одна, без средств к существованию. Сначала жила у брата Александра, воспитывая его детей (он также рано овдовел), а затем Александр II назначил ей пенсию в 200 рублей в месяц. С приходом советской власти она оказалась в безвыходном положении – пенсию отобрали, крыши над головой не было, все, что можно было продать, давно было продано… Последнее время она жила у приютившей ее сестры своей бывшей горничной. Днем она шла на Тверской бульвар, садилась на скамейку у вашего памятника и сидела там до темноты, всегда на одном и том же месте и в дождь, и в снег… 7 марта 1919 года сердце ее остановилось. Похоронили ее в Донском монастыре добрые люди.
– Я звал ее «беззубая Пускина», – сглотнув горький ком, прошептал поэт…
Глава седьмая
Любовь к науке
Воскресенье, первый день лета выдался сумрачным, дождливым и совершенно будничным. Сидя поздним утром на пустой кухне перед стаканом свежевыжатого сока, она с грустью вспомнила о том, как когда-то первое июня всегда было словно праздничным днем. И, кажется, всегда солнечным. Потому что этот день был началом новой жизни, собственно жизни, так как первого июня начинались каникулы. В детстве человек проживает множество жизней: мгновенные смерти отказов и поражений и восторженные возрождения радостей, побед или просто такое состояние души…
Позднее, когда человек взрослеет и жизнь его становится непрерывной, первый день лета становится почти таким же, каким был предыдущий последний день весны, и уже не означает ровным счетом ничего. Потому что у взрослых каникул не бывает. Каникулы – это особое состояние пространственно-временного континуума, – она хмыкнула сама себе: надо же, когда в ней проявился физик, – а у взрослых максимум, что может быть, это отпуск; все то же, только чуть-чуть иначе.
Она немного злилась на себя за то, что вот так, без особенной причины взяла и раскисла. Вообще-то это была нормальная реакция на выходной, который действительно выходной и ничем не занят. Она предоставлена сама себе, без работы и партнеров и всего того, что обычно ее окружает.
И Пушкина нет, чтобы выслать за ним машину. Сегодня ему было настолько хорошо, что доктор разрешил немножко покататься по городу…
Недавний ажиотаж несколько поутих. В первые дни, чем бы она ни занималась, все ее мысли были заняты им. И всякий раз, когда она осознавала, что дома ее ожидает Пушкин, сердце проваливалось в пятки, так, будто попадало в большую воздушную яму. Но прошло чуть меньше недели, и от того чувства ничего не осталось. Так бывает, когда умирает родной человек; в первое время все наши мысли бывают заняты исключительно им. И кажется, что это навечно. Но уже через несколько дней жизнь начинает брать свое, и мы все реже его вспоминаем. Оказывается, это верно не только
